Она опять вспомнила пустой дом, целую жизнь накопленных вещей, что уехали в благотворительную лавку или на свалку. Материна одежда на чужих телах, материно кольцо обнимает палец чужака. Выжила только поваренная книга – валялась в углу на переднем сиденье. Больше ничего сохранять не стоило, напомнила себе Мэрилин, во всем доме мать не оставила иных следов.
И тут ее пронзило, будто кто-то произнес вслух: мать умерла, и о ней только и стоит помнить, что она стряпала. Мэрилин в смятении вообразила собственную жизнь – как она часами стряпает завтраки, подает ужины, раскладывает обеды по бумажным пакетам. Как это возможно – столько часов намазывать на хлеб арахисовое масло? Как это возможно – столько часов готовить яйца? Джеймсу глазунью. Нэту вкрутую. Лидии омлет. «Хорошей жене приличествует владеть шестью основными способами укрощать яйцо». Грустно ей? Да. Ей грустно. Из-за яиц. Из-за всего.
Она открыла дверцу и ступила на асфальт.
Грохот снаружи стоял оглушительный: миллион стеклянных шариков колотили по миллиону жестяных крыш, миллион радиоприемников трещали, разом отыскав одну пустоту на радиоволнах. Едва захлопнув дверцу, Мэрилин уже вымокла как мышь. Приподняла волосы, склонила голову – пусть дождь пропитает их насквозь. Капли жалили голую кожу. Мэрилин прислонилась к прохладному капоту и раскинула руки, чтобы дождь исколол ее всю.
«Ни за что, – пообещала она себе. – Моя жизнь ни за что не закончится так».
Вода барабанила по стальной крышке капота. Теперь походило на тихие взрывы аплодисментов – точно хлопают миллион ладош. Она подставила дождю распахнутый рот, открыла глаза и попыталась вглядеться в водопад с небес.
В машине содрала с себя блузку, и юбку, и чулки, и туфли. Они осели подле поваренной книги грустной кучкой, словно тающий рожок мороженого. Дождь подустал; когда Мэрилин уговаривала машину двигаться, педаль газа сопротивлялась голой ступне. Мэрилин увидела себя в зеркальце заднего вида, но не смутилась своей наготы, своей беззащитности, а залюбовалась контрастом бледного мерцания кожи и белизны бюстгальтера.
«Ни за что, – снова подумала она. – Моя жизнь ни за что не закончится так».
Она покатила в ночь, домой, и волосы ее тихонько истекали ручейками слез ей на спину.
Джеймс не знал ни единого способа укротить яйцо. По утрам он кормил детей хлопьями и отправлял в школу, выдав по тридцать центов на столовую.
– Когда мама вернется? – каждый вечер спрашивал Нэт, сминая в гармошку фольгу из-под замороженного и разогретого готового ужина. Матери не было почти неделю, и Нэт соскучился по яйцам вкрутую.