Небесно-голубые глаза тети Зелл вопросительно оглядели меня.
— Не хочешь ли ты сказать, что нервничаешь?
Она поставила колбаски и лепешки на стол и села напротив. Весеннее солнце освещало стол и множеством радуг отражалось от хрустальной сахарницы. Его яркие лучи превращали волосы тети Зелл в чистое серебро, а когда она подняла стакан апельсинового сока, напиток зажегся жидким огнем.
— Ну хотя бы попробуй, — предложила тетя Зелл. — Мясо прислал вчера вечером твой отец, специально для тебя.
Я скептически подняла бровь (дескать, так я и поверила). Тетя Зелл улыбнулась.
— Ну, на самом деле он сказал, что мясо для меня, но затем, забывшись, напомнил, что ты любишь класть в колбаски побольше полыни и поменьше красного перца.
Я попробовала кусочек. Боже, как же вкусно!
Когда я была маленькой, забивание свиньи было процессом длительным, растягивающимся на два дня. Я подтягивала свой стульчик к кухонному столу и смотрела, как мама и Мейди, служанка-негритянка, прокручивали мясо в мясорубке, а затем месили его в огромных оловянных мисках. Потом они добавляли соль и специи, после чего жарили маленькие «пробные» кусочки, и весь дом наполнялся соблазнительными запахами. Женщины крутили пробу на языках с такой сосредоточенной задумчивостью, которую я с тех пор видела только на лицах истинных знатоков вин.
— Мейди, что ты думаешь? — наконец спрашивала мама.
— Мне кажется, нужно добавить щепотку полыни, вы не согласны? И, наверное, пол чайной ложки черного перца?
Опять миски, опять пробные кусочки, пока наконец Мейди не говорила:
— Кажется, теперь то что надо. Получилось объедение.
И это действительно было так, потому что если восточная часть Северной Каролины и превосходит в чем-то весь остальной мир, так это в умении готовить свинину.
И все же, какими бы лакомыми ни были сейчас колбаски, они нисколько не смягчили меня.
— Пять месяцев без единого телефонного звонка, — сказала я. — Ни одного слова поддержки!
— О, дорогая, а чем же, в таком случае, являются эти колбаски? Разве ты еще не поняла, как он боится, что тебе в конечном счете будет очень больно?
— Я уже не «маленькая мисса из большой дом», — пробормотала я.
— От того, что ты произнесла эти слова, они еще не стали правдой, — язвительно заметила тетя Зелл.
— То есть?
— То есть, даже когда ты станешь седой старушкой, а отец уже пятьдесят лет как будет лежать в могиле, здешние люди по-прежнему будут помнить, что ты дочь Кеззи Нотта. И он, в отличие от тебя, это понимает.
Покончив с завтраком, состоявшим из половины лепешки и двух кусочков колбаски, тетя Зелл быстро встала и начала убирать со стола. Прежде чем я смогла придумать убийственный ответ, зазвонил телефон.