Милли смирилась, но по-прежнему разрешала молодым встречаться только в ее присутствии.
Наступил январь. Однажды утром Милли проснулась, прислушалась к себе — и поняла, что, кажется, началось. Но все равно, как всегда по утрам, первым делом залезла под подушку, проверить ключи, — и улыбнулась. Кто-то стянул их, пока она спала. Она поднялась, подошла в рубашке к окну и увидела, что входная дверь широко раскрыта. Хоб и его жена помогали друг другу счищать снег с порога, Холберт с женой играли в снежки, и Харви со своей половиной, а Ховард целовался со старшей докторской дочкой у кухонной двери. «Слава Богу!» — прошептала Милли. — «Можно рожать и ни о чем не волноваться».
Осталось уладить дело с родней. Но это предусмотрительная Милли тоже продумала заранее. Еще когда Понтипеи увозили девушек, она на самом видном месте оставила сочиненное собственноручно и подписанное парнями письмо — с уверениями в совершеннейшем благородстве и такой чистоте намерений, какую только можно вообразить. Но все-таки она опасалась, что письмо не очень-то успокоит жителей городка, и что история не закончилась.
Однажды, когда наступила первая оттепель, а ребенку Милли исполнилось шесть недель, со своего наблюдательного поста примчался Хоб.
— Идут! Милли, они уже близко! — заорал он. — Весь чертов город! У них ружья, косы и веревки. Вид бешеный, выглядят страсть как кровожадно! Что делать-то?
— Делать? — повторила Милли совершенно спокойно. — Собери братьев, и уйдите все с глаз долой. А девушкам передай, чтобы ступали сюда. Это наше дело, женское, спасать и беречь.
Она собрала девушек и объяснила, что кому делать. Думаю, они слегка побледнели, однако послушались. Затем Милли выглянула из окошка — действительно, по дороге вышагивал весь город, медленно, но неуклонно. Лучше бы они кричали и плакали, подумала она, — но не было ни крика, ни плача. Впереди шел священник, с плотно сжатыми губами и огромной винтовкой, и лицо его было, как железная маска.
Милли следила, как они заходят на ферму Понтипеев. Ворота были широко распахнуты; вся толпа втянулась внутрь и заколыхалась. Никто не пытался им помешать, это удивляло и настораживало.
Они постояли, подбадривая друг друга, и зашагали к дому — в полной тишине, по-прежнему со священником во главе. Безумие толпы нарастало. Милли чувствовала: они копят свою ярость до дома, — страшного логова насильников, с закупоренными окнами, наглухо запертыми дверями, с амбразурами, готовыми плеваться горячим свинцом.
Но окна были распахнуты; ветерок играл белыми занавесками, на подоконниках стояли горшки с цветами. На пороге открытой входной двери, прямо на солнышке, спала кошка.