Помню, в Воронежском заповеднике на вопрос, чем отличается он от заповедника на Хопре, директор Николай Николаевич Цесаркин сказал: «Воронежский заповедник – это опера, он строг, местами скучен, а Хопёрский уподобил бы я оперетте – веселый, живописный, в нем больше воды и живности тоже».
Мы плыли по Хопру, когда по берегам уже виднелись красновато-ржавые пятна вязов, жидкая предосенняя зелень ясеней. Вода в Хопре была тихой, зеркально-чистой. Переплывавший русло выводок кабанов нашей лодки нисколько не испугался. А потом реку неторопливо переплыл лось.
В небе, набирая кругами синюю высоту, летал орлан. Что видел он сверху? Светлую, шириной примерно в сто метров, ленту воды, степь за лесом правого берега, а по левой, низменной стороне – речные старицы и блюдца озер. В этих местах Хопёр ведет себя особенно вольно. Сверкающие летом на солнце озера (их тут около восьми сотен) во время паводка сливаются в одно общее море, оставляя лишь островки суши, на которых спасаются звери. Тут делают остановки весной летящие с юга на север птицы, а в недоступных для человека местах остаются прилетные журавли.
Однажды с лесником Егором Ивановичем Кириченко с бугорка у кордона мы наблюдали в низине, как еще глупая молодая лиса подбиралась к стайке голенастых и всегда чутких птиц. Нам было видно: журавли лису заметили и были уже начеку. Когда лиса, пластаясь по земле, подобралась уже близко, взлетели. «Вот дуреха, кого собралась обмануть!» – смеялся Егор Иваныч. А вечером ту же лисицу мышиным писком мы выманили из лесу на опушку – подбежала к самой машине, не боясь даже зажженного фонаря.
Егор Иваныч когда-то служил в авиации стрелком-радистом. «Но что-то стал заикаться. Какой из заики радист – ушел я шофером к геологам. Они много нашукали разных металлов, а я – радикулит. И вот теперь – в заповеднике». Однажды, подъезжая к кордону, я увидел Егора Иваныча стоящим на стогу сена в одних трусах и с биноклем. «Егор Иваныч!..» Но друг мой, не отрывая бинокля от глаз, только махнул рукой – погоди! Потом он съехал наземь со стога, как съезжают мальчишки со снежной горки. «Понимаешь, Машу (жену) в деревню послал за бутылкой, но что-то долго она там ходит…» Веселый и добрый был человек.
На этот раз не увидел я ни Егора Иваныча, ни кордона, где во дворе когда-то ходили куры, индюшки, гуси и где в половодье на припеке собиралась прорва ужей. Памятником всему, что было, стояли в высокой траве лишь покосившиеся ворота, да еще дятел упорно долбил трухлявый ольховый ствол, под которым мы сиживали с милым, веселым хохлом. Умер Егор Иваныч.