Утомлённый долгим и страшным рассказом, Рэдлин вновь замолчал, а я, даже сквозь два плаща чувствуя воцарившийся в кромлехе леденящий холод, прошептала:
– Нечистая совесть – страшный палач, но я всё равно не понимаю, почему твой глава решит искать нас здесь…
Рэдлин вздохнул:
– Так ведь я ещё не всё рассказал тебе, госпожа… Когда наш глава прочёл предсмертное письмо Вэрдлика, то приказал нам обыскать всю комнату самоубийцы. Эта его предосторожность оказалась не напрасной: под одной из половиц мы нашли ещё одно письмо десятника. В нём он обвинял главу в том, что тот якобы пренебрегает своими обязанностями и говорит при остальных воинах, что князь Арвиген не слишком щедро платит своим ратникам и не ценит проливаемую за него кровь.
Глава приказал сжечь найденную бумагу, а предсмертную записку Вэрдлика сохранил, прибавив её к своему письму, в котором рассказывал о случае на заставе. Поскольку хранить тело самоубийцы у нас не было ни возможности, ни желания, мы похоронили его уже на следующий день, привалив как следует камнями. Что же до кромлеха, то глава сам оставил возле него щедрое подношение Седобородому, сказав, что если б не вмешательство Хозяина Троп, нашему отряду из-за клеветы Вэрдлика пришлось бы худо, и каждый из нас был полностью с ним согласен…
В общем, глава легко поймёт, где я буду искать убежища…
Когда голос Рэдлина затих, в кромлехе воцарилась тишина: возобновлять угасшую беседу не хотелось ни «карающему», ни мне, и я, глядя в темноту и слушая мерное дыхание Рэдлина, незаметно уснула.
Мне снились храмовые переходы – такие же запутанные и полутемные, как в Дельконе, но при этом богато украшенные. Свет факелов то и дело выхватывал из полумрака то пышную позолоченную резьбу, то кусок яркой фрески… Если строгую соразмерность Дельконы я понимала и принимала, то эта нарочитая пышность вызвала у меня стойкое отвращение. Мне нестерпимо захотелось выбраться из паутины коридоров к свету, но вместо этого я продолжала следовать за ведущей меня по коридорам жрицей.
За время нашего путешествия моя провожатая ни разу не обернулась и не произнесла ни единого слова, но я почему-то была уверена, что у жрицы смуглая кожа южанки и красивое, надменное лицо… Она словно воплощала в себе дух этого места, я же с каждым мгновением чувствовала себя здесь все более чуждо…
Наконец, наше путешествие закончилось около комнаты Матери, и я вошла в освещенные предзакатными лучами солнца покои хозяйки Мэлдина. Яркий блеск позолоченных светильников и статуэток Малики во всех её обличиях на мгновение почти ослепил меня, а Хозяйка Мэлдина, встав из кресла, подошла ко мне, протягивая полные, холеные руки. Её речь была плавной, как река, и сладкой, точно мёд. Я почти утонула в этом обволакивающем, грудном голосе, как тут по моей ноге что-то скользнуло. Я опустила глаза вниз и увидела, как невероятно толстый гадючий хвост исчезает под подолом длинного одеяния Матери.