Алейников коротко хохотнул.
- Да это уж как Бог свят... Но все чего-то некогда. Москва - большой город. Да и учеба. Да и опасаюсь, четно говоря, дурную болезнь подцепить от охранного отделения. В военной среде революционные поползновения сугубо не поощряются.
- В казанском университете, где я учился, я несколько раз ходил на революционные сходки, даже, помню, подписывал какие-то петиции. Но вскоре все это мне наскучило, показалось несерьезным, брошюры скучными. Бросил... Я жене знал, что можно так успешно и с пользой свергать ярмо самодержавия, Ты обязательно этому своему юному Прометею телефонируй. А как же! В жизни все надо попробовать. Пока молодые. А то жизнь-то уже кончается, дальше одна мещанская суета и серые земские будни на долгие годы вперед. Глушь российская да скука провинциальная, онегинская. У тебя в Грузии хоть фрукты... А так будет, что яркое вспомнить зимним вечером в этом Вильно с его полячишками.
- Останови-ка тут, братец! - Димка расплатился с извозчиком, и мы направились к парадному. - Верно рассуждаешь, профессор словесности. Есть там такая Крестовская. Она... В общем, сам увидишь.
В квартире Алейников, покрутив ручку телефона и покричав барышню, связался со своим прыщавым приятелем, оказавшимся позже хлыщеватым, бледным юношей.
Вечером мы уже стучались в обшарпанную дверь где-то в Замоскворечье. Вернее стучался, облизывая губы бледный парень, видно, студент-неудачник. Мы с Дмитрием были уже чуть навеселе, но тщательно скрывали си обстоятельство, могущее, как нам казалось, своей несерьезностью нарушить святость борьбы с тиранией. Электричества в этом доме не было, давала свет лишь семилинейная керосиновая лампа висящая над столом с лежащими на нем какими-то серыми брошюрами. Видно, это и была запретная литература.
Когда мы пришли, собрание было уже в самом разгаре. Нас наскоро представили - "Николай, Дмитрий", - и взгляды присутствующих вновь возвратились в сторону выступающей худой девушки. Она стояла посреди комнаты, опираясь руками о спинку стула и что-то горячо вещала. Лицо ее, скорее, некрасивое, нежели наоборот, удлиненное, с тяжеловатой челюстью было покрыто легким румянцем возбуждения. Разные глаза - зеленый и карий лихорадочно блестели. Ко всему прочему, она была еще и рыжая.
Я не очень вслушивался в ее гневные филиппики, рассматривая саму выступающую и окружающую обстановку. Кажется, говорила она что-то о положении рабочих и о давлении мещанских предрассудков на психологию женщины. Да, по-моему, особо никто ее и не слушал. Все словно чего-то ждали. Брылястый парень в косоворотке, сидевший прямо за спиной выступавшей, пялил буркалы на ее задницу обтянутую черной длинной юбкой и часто сглатывал слюну. Его, конечно же возбуждал не смысл сказанного, а звуки женского голоса и шов сзади на юбке. И предвкушение.