И вот нынешний приезд. Было начало первых грозных холодов. Сразу же с вокзала я поехал в Устье, в то место, где река Великая впадает в Псковское озеро, а то уходит к Чудскому, где шли полки, там где-то вдалеке, в туманах, Вороний камень, там до сих пор гремят и бряцают щиты и мечи Ледовой сечи великой. Это то место, где когда-то, у развалин чудесного белого псковского храма, мы с Борисом Степановичем Скобельцыным вдвоём сидели в лодке, которая была причалена к берегу, и он читал мне сонеты Шекспира, и своим певучим, восхитительным, страстным голосом меня, молодого отрока, укорял в том, что я растрачиваю свою молодость и жизнь впустую, и нет у меня семьи, нет у меня детей, а моя миссия — оставить после себя след в этом мире… Потом, спустя много-много лет, в последний год Бориной жизни, мы опять оказались у этого крутого берега, и опять там были лодки, и мы сели в ту, которая была на берегу, вместе с Лёвой Катаевым, а мысленно в эту лодку с нами сел и Смирнов, и мысленно там, в этой лодке, были уже и Гроздилов, и Гейченко. Какой-то прохожий, путник, идущий по этому берегу, шаркающий мокрыми портчинами, бурлак он был, что ли, или перевозчик, мы дали ему фотоаппарат, он нас всех сфотографировал. Я называю эту лодку "Ладья отплывающая". Она отплывает в озеро и уносит всех нас в огромные, пустые, бесконечные просторы вод и небес.
Я вышел к этому храму. С севера дул ужасный, страшный ветер. Он нёс с собой полярные, или, может быть, космические ненастья, и вода в озере была чёрно-лиловая, её гнало бурунами к берегу, и в каждой волне сверкала жуткая ртутная шаровая молния. Ветер пригонял воду к берегу, и она пенилась и застывала в жёлтый, рыхлый лёд. Храм сверкал в адском пламени, озарённый бездной. Было страшно, жутко, я весь оказался пронизан этими стрелами гибели и смерти. И я зашёл в этот храм, там шла служба. И не было слышно грозного полярного воя. Там стояла небольшая горстка людей чудесных, они были со свечами, там были молодые женщины, дети, глубокие старухи, там был батюшка. Я стоял в этом храме, под сводами, которые восстановил Борис Скобельцын, это великолепные, белые, пустые своды четырёхстолпного храма, и там были голосники, в которых гудела и ревела не буря, а пели ангелы. Я стоял там, и не канонически, а по-своему молился. Я молился о прихожанах, молился о наших покойниках дорогих, чтобы им там было уютно, в царствии небесном. Я вымаливал и себе самому прощение за эту, повторяю, безумную, яростную жизнь, которую я прожил и не успел понять, что же в этой жизни для меня самое главное и истинное.