– На самом деле – плохо.
Срываюсь с места, ускоренными шагами пытаюсь уйти от этих четырех слов. Я сломал барьер между своей семьей и внешним миром. Выставил нас на всеобщее обозрение. Элли догоняет меня, подстраивается под мой шаг.
– В каком смысле плохо, Джонас?
Лицо у нее тревожное, сострадающее. Прямо хочется поплакаться в жилетку.
– В таком смысле, что с постели не встает.
Получается зло, хотя я в жизни не стал бы намеренно огрызаться на Элли.
– Ой. Мне так жаль. И правда – плохо. Это… Даже не знаю…
Вот сейчас она спросит: почему ты, Джонас, не окажешь матери помощь? Не свозишь ее к врачу? Сейчас будет корить меня за все мои действия и бездействие; корить так же сильно, как я сам себя корю. Но Элли шепчет:
– Я так и думала.
Шепчет самой себе – так бурчишь «черт», уронив что-нибудь на пол.
– Я тебе очень сочувствую, Джонас. Может, это не мое дело… Тогда извини. Просто я… просто у меня было такое подозрение.
– Слушай, извиняться совсем не обязательно!
Пытаюсь рассмеяться. Смех получается горький. Потому что мне самому горько.
– Мы сначала думали, маме просто требуется время. Мы ее не трогали – ни я, ни Сайлас, ни Наоми. Но они оба в конце августа уедут, им ведь учиться надо. А я один с тремя младшими не справлюсь. Сайлас говорит, колледж можно на год отложить. Я считаю, что нельзя; но другого выхода не вижу.
Идем медленно-медленно. Меня раздирают противоречия. С одной стороны, стало легче, когда я рассказал Элли. С другой стороны, не отпускает ощущение, что я предал своих.
– Привет, ребята! – кричит через улицу миссис Альбрехт.
Ее пудель в это время обнюхивает пожарный щит. Мы машем. Щеки горят. Ужасно неловко быть застигнутым в такой момент – примерно как если бы кто-то вломился в ванную, когда ты моешься. Наконец расстояние до миссис Альбрехт увеличилось настолько, что она не может нас слышать. Останавливаемся на углу. Дальше нам не по пути.
– Ты же понимаешь – мы-то в депрессиях разбираемся. Ну, после Диего. Тут нужны лекарства, сеансы у специалиста. Слушать надо человека, разговаривать с ним.
Элли сдвинула брови. Не пойму – ей неловко или больно? Может, и то и другое.
– Почему ты моему папе не сказал?
– Потому что… потому что прошло всего семь месяцев. Потому что мне кажется, это не мое дело. Это только мамы касается. Не хочу ее смущать. В общем, причин полно.
Элли кивает:
– Наверно, ты прав. Чем я могу помочь?
– Ничем.
Опять вышло, что я огрызнулся. Впрочем, за последние семь месяцев это в меня въелось.
– В смысле, не заморачивайся.
Пора расходиться. Но ни я, ни Элли не делаем ни шагу. Элли смотрит выжидающе. Держит паузу. Надеется выкурить меня из скорлупы. Если продолжать молчать, неловкость из легкой перейдет в чудовищную. Проще всего было бы отделаться простым «увидимся» и уйти, но ни рот, ни ноги с этим не согласны.