Хэмилтон усмехнулся про себя. Знавал он подобных моралистов, и они всегда раздражали его. Моральные правила не должны мешать инстинктивному счастью, абсолютная же нравственность запрещает всё. Моралист готов содрать с человека кожу, чтобы только не видеть его голым. Осудить грешника — вот жалкий пафос их величия! Стивен всегда остерегался морально негодующих: им было присуще жало трусливой, скрытой даже от них самих злобы, а ещё чаще моральное негодование было просто коварнейшим способом мести. И именно местью были, конечно, лживые слова Бельграно. Он представил их встречу с Галатеей так, словно она сама домогалась его, как жена Потифара, а он, как святой Иосиф, пренебрёг ею. А между тем, хоть Хэмилтон и не слышал точно начала их разговора, но прекрасно помнил ледяной тон Галатеи. Бельграно лгал — он сам приставал к миссис Тэйтон, а когда она отшила его, выдумал гнусную историю, да ещё приплёл какой-то вздор про шестипалость и ведьм.
Археологи тем временем начали неспешную, но основательную беседу о закреплении фрески в камере, насыщенной парами ксилола, решали, оставить ли в ней роспись по окончании пропитки на сутки или на двое? Говорили о сушке с замедлением испарения ксилола.
Хэмилтон почти не слушал, механически делал заданные анализы и думал о Галатее. Внезапная болезнь Тэйтона ему тоже показалась весьма странной. В разговоре Карвахаля и Бельграно промелькнул намёк на некую иную, скрытую от других причину обморока Арчи Тэйтона. Между тем Стивен всерьёз сомневался: а не был ли сам обморок притворным? Он заметил, что Тэйтон очень близок с Дэвидом Хейфецем, и если Хейфец, как опасался Хэмилтон, подслушал его разговор с Галатеей и передал его Тэйтону, тот вполне мог принять свои меры. Чего проще? Упасть в обморок от солнечного удара, потом несколько дней не выходить из спальни и одновременно не спускать с жены глаз. Ловко, ничего не скажешь.
Ловко или неловко, но у мерзавца всё получилось: ни в этот день, ни на следующий Тэйтонов почти не было видно. Хэмилтон несколько раз, стоя на внутреннем дворе, пытался разглядеть Галатею на террасе, но там никого не было. Зато его самого разглядел Дэвид Хейфец и вполне серьёзно сказал ему, что охота на чужих жён так же опасна, как игры с акулой, и он поступит умно, если займётся своим непосредственным делом в лаборатории.
Стивен, злясь, посоветовал медику не приписывать ему нелепых намерений.
На самом деле слова Хейфеца не понравились ему и даже испугали. То, что тот понял его намерения, означало, что они достаточно заметны, и Хэмилтон дал себе слово быть осторожнее. Он не сомневался, что Хейфец расскажет о своих подозрениях Тэйтону, а уж сталкиваться с этим человеком Хэмилтону вовсе не хотелось.