На обороте последней страницы он написал: «ВЕЛИКОЛЕПНО. Я сказал тебе, что завидую? Две-три вещи я не понял – не терпится об этом поговорить. Представляю, какой кайф ты словила, когда писала это, а?»
Я сидела с текстом на коленях, уставившись на веселый смайлик в конце последнего комментария Максима. Не знаю, сколько времени я просидела так, но когда встала, то ощутила наконец ту самую уверенность, которую искала столько недель, и сказала вслух: «Ох, твою мать».
«Ох, твою мать», – повторила я, наверно, уже в десятый раз. Я столько дней ждала озарения, твердя себе, что нет ничего глупее, потому что озарений не существует, – и вот меня озарило. Меня прямо-таки затопило светом. Мои глаза были раскрыты, распахнуты настежь, я видела все с ошеломляющей ясностью, и только один, очевидный теперь, вопрос бился в голове: как я могла быть до такой степени слепой? Я была огорошена собственной глупостью так, что совершенно не могла ничего делать, только стояла с листками в руке, повторяя: «Ох, твою мать».
Я опустила глаза на странички, которые мялись в моих пальцах, и на смайлик Максима в конце. Это он, сказала я себе. Все это время был он. И я засмеялась. Я смеялась, перечитывая комментарии Максима с его характерным изгибом буквы «а» и явно чрезмерным количеством «х» вместо поцелуев. Я смеялась, потому что мне понадобились эти несколько слов, написанных ручкой на старом тексте, чтобы понять очевидное, которого я не сумела увидеть, которого видеть не хотела, несмотря на тысячи признаков, исподволь проявившихся в течение последних недель. Максиму понравился мой текст – по крайней мере, понравился больше, чем Флориану, – и я была этим тронута, но еще больше я была потрясена тем, что его комментарии адресовались мне, именно мне, той Женевьеве Крейган, которую я начала (наконец-то!) узнавать и которую Флориан не знал. Я вспомнила недели, проведенные с Максимом, его улыбающееся лицо, его слишком пристальные взгляды в кафе Гаспара, на блошином рынке, за кружкой пива в приглушенном свете бара Нико. Он видел меня, сказала я себе. Он видел меня все это время.
А я – мне было хорошо, я расцветала под этим добрым и чистым взглядом, но была так поглощена своей жалкой персоной, что не смогла увидеть того, что было перед глазами. Максима – с его непринужденностью и естественностью, с его чувством юмора, доставлявшим мне откровенное удовольствие, потому что я находила его большим умницей. Максима – который действовал мне на нервы, будучи так хорошо приспособленным к жизни, в то время как я с трудом с ней справлялась. Максима – с которым я так по-хамски обошлась в нашу последнюю встречу.