Пока что русы в глазах ромеев имели лишь одно достоинство: умение воевать. Но пока у них есть нужда в воинах, не стоит оставлять надежду выторговать взамен то, что нужно нам.
По прибытии к Маманту Савва открыл дверцу носилок; навстречу Эльге протянулась, опережая его, другая рука. Эльга вышла на мраморные плиты и с улыбкой попрощалась с этериархом; но лицо ее было как неживое, а взгляд смотрел куда-то вдаль и видел там нечто ужасное.
Она прошла в дом, и едва они скрылись с глаз сопровождающих, как Мистина схватил ее за руку:
– Что случилось? Этот хрен лысый тебе опять намеки делал?
– Да какие намеки! – Эльга в досаде вырвала руку. – Я виделась с Еленой. И она сказала… что если они дали бы заложника, то и мы тоже, а у меня же никого нет, кроме… Брани. И я…
– Но они же о ней не знают!
– Нет.
– Ну так и чего ты боишься? Они ее не получат.
– Но если бы… – Эльга в изнеможении закрыла лицо ладонями. – Я всю дорогу думала: а если бы она мне сказала: отдай Браню, и в обмен получишь Зою или Анну… Что бы я… Во мне все кричит: не отдам! А ум говорит: отдашь… И я не знаю, – Эльга опустила руки и в отчаянии посмотрела на него, – не знаю, что бы я решила, если бы она и правда это сказала…
По лицу ее потекли слезы; Мистина подтолкнул ее к лестнице в китон и загородил спиной, чтобы дружина не видела, как княгиня плачет.
* * *
Наступил месяц октобриос. Все чаще в палатионе Маманта шли тихие разговоры: а у нас-то уже и деревья все позолотели… Девки лен треплют, вот-вот посиделки пойдут… Отроки вздыхали о песнях в беседах, озаренных лучинами и полных игривым блеском девичьих глаз… Впрочем, они и тут не терялись: среди служанок уже четвертая созналась Уте, что затяжелела.
А лето будто и не собиралось уходить с греческой земли: днем еще палило солнце, лишь утром, вечером и ночью притекала прохлада, давая отдых от оглушительной жары. По-прежнему шелковой синевой расстилался Босфор под голубым ясным небом; иные травы сохли и желтели, но кусты и деревья стояли зелеными. Дома уже все нарядились бы в толстые шерстяные свиты, но тут Эльга и вечером обходилась лишь мафорием, наброшенным на голову и плечи. Перед отъездом русские купцы доставили всем женщинам Эльги – и княгиням, и служанкам, – по мафорию и пенуле для греческой зимы. Шуб и кожухов с собой не прихватили, но здесь они и не требовались. Княгини называли мафорий «махорием», полагая, что это название происходит от «махров» – бахромы на концах.
Среди зеленой листвы в саду алели, будто маленькие закатные солнца, созревшие «пунические яблоки» – казалось, желтовато-алую их блестящую шкурку распирают изнутри неведомые сокровища. По ветвям вились виноградные плети, плоды граната красовались среди резных виноградных листьев, соседствуя с черными гроздьями. Порой поднимался ветер (у Ярославы раз с «верхней крыши» улетел ее «махорий» и застрял на ветках, отроки лазили снимать); порой натягивало облака, раз или два выпадал дождь – от него русы почти отвыкли за лето. Вода в проливе оставалась по-летнему теплой, и отроки каждый день ходили купаться. Даже княгини иногда ходили – попозже, как стемнеет.