Сутугин на минуту замолчал, вздохнул, обмахнул бороду и учтиво, слишком даже учтиво, спросил Селижарова:
— Вы, ваше превосходительство, этих людей на козьих ногах не помните?
— Помню, — отвечал Селижаров, пряча подбородок в зелёный шарф, — байронизм это; фата-моргана, мифология: увлечение классицизмом!
Произнёс он всё это спокойно, даже слишком спокойно, так что слушатели едва ли поверили искренности его покоя и оглядели его не без любопытства. Между тем он замолчал, насупился и опустил глаза.
— Так-с. Покорно вас благодарим за поучение, — с учтивым поклоном проговорил Сутугин. — Прикажете продолжать?
— Продолжай, продолжай, — всё так же спокойно и даже, пожалуй, весело отвечал Селижаров, однако не поднимая глаз.
— И выдался вечер такой, — продолжал Сутугин, — вернулся Евлампий с покоса домой и слышит: Калерия в верхний этаж попала; к сенным причислена. Увидели, облюбовали и причислили. Ни слова не сказал Евлампий и всего-то ноченьку за барским садом над речкою просидел. Сидел, на волны глядел и думы думал. А что думал, знают только волны быстрые. А на другой день ровно в полдень сидел Евлампий за селом у овина, руками колена обнял и в землю глядел. И видит он, идёт Калерия. Взглянул он на неё, и сразу в нем сердце упало; по походке видит, неладное дело вышло. Подошла к нему тем временем девица, опустилась в ноги и руками себе в косу вцепилась; вопить стала и головою оземь биться. И понял из её слов Евлампий, что она сегодня на закате барской милости удостоилась и к нимфам сопричислена. Стал звать её Евлампий в бега на Каспий, да не слушала его Калерия; наказала она парню забыть её и позор её при ней оставить на веки вечные, до самой смертушки. И убежала она от него с воплем, словно в беспамятстве, а парень, как стоял, так наземь и грохнулся, будто его косою под самые ноженьки срезали…
Сутугин снова замолчал и обмахнул бороду.
В избе было тихо. Слушатели неподвижно сидели на своих местах. Андрюша с бледным и взволнованным лицом не сводил с отца горящих глаз.
— И был день такой, — продолжал, между тем, Сутугин, — выломал Евлампий из забора барского сада две тесины и залез в сад. Прошёл он тайком к озеру, залёг в сиреневый куст, а рядом с собою камень фунтов в двадцать весом положил. Залёг и ждал. Цельный день пролежал он так, не пил, не ел и слова не проронил. И в саду тихо было, ровно сад хоронить кого-нибудь собирался. Словно бы покойничком в саду-то попахивало. И так-то наступил вечер; тьма на кусты упала; и тут в одном углу сада шум пошёл; на гитаре словно бы заиграли; песню затянули и оборвали; женский визг птицей пролетел и замолк, словно на стену наткнулся. А тут уж целый содом пошёл. И видит вдруг Евлампий, — бежит Калерия к озеру в одной рубахе; волосы распущенные до самых пят легли, а глаза, вроде как у безумной, тёмным огнём горят. И только бултыхнулась она с обрыва в воду, — Евлампий следом за ней упал и за волосы её выволок. Выволок он её на берег, сорвал с неё рубаху и руки-ноги ей жгутами скрутил, потому она билась сильно, вроде как бы бесы вселились в неё. Связал он её и рядом с собой в сиреневый куст положил; а камень поближе придвинул, чтобы под рукою был. Погони он со стороны розанов опасался; однако, погони не было; розаны-то, видимо, до мертвецкого положения дошли. Сидел так Евлампий, на камень глядел и рукою ей по волосам водил; и бесы как будто утихать стали в её теле, и переставала она биться. Взял её тогда Евлампий на руки, в армяк свой укутал и вон из сада понёс, а камень ногою в озеро столкнул. И если бы его самого в ту минутку за горло взяли, он бы и пальцем не двинул, потому что у него душа заплакала. А когда у человека душа заплачет, не обидчик он!