Но мачеха саботировала обмен, а потом случилось то, что случилось.
После смерти Веры я получил от Нади очень теплое и трогательное письмо. К письму прилагалась полновесная посылка, содержимое которой я до последней сигаретки раздал товарищам по отряду.
Письмо сначала хотел выбросить, но потом все же прочитал и никак не мог соединить воедино вертлявую нахрапистую девчонку и великодушные строки ее послания.
Я ответил, что если она так хорошо чувствует мое горе, то должна понять, что любые воспоминания о Вере мне крайне болезненны. Отбыв срок, я не вернусь в Питер, так что спасибо за участие, Надя, но лучше всего тебе меня забыть.
Я действительно не собирался возвращаться, потому что не представлял, как буду жить вместе с матерью. В общем, она была в своем праве, не пуская Веру в дом, и в том, что случилось, я винил только себя. Не расписались вовремя, а потом я уже был под следствием и, обуянный ложным благородством, отказывался регистрировать брак, чтобы не осложнять Вере жизнь мужем-заключенным.
Нужно было требовать, чтобы меня выпустили под подписку до суда и каким-то образом решить жилищную проблему, но я мирно сидел в СИЗО, утешаясь тем, что все равно закроют, а срок предварительного заключения пойдет в зачет.
А мама, разыгрывая благородное негодование (ох это благородное негодование, как хорошо оно скрывает желание простых житейских выгод), не знала, чем все обернется.
Я не имел никакого права ее терзать, но чувствовал, что притворяться любящим сыном тоже не смогу.
И мама умерла, а я вернулся в пустой дом.
Итак, мы с Надей столкнулись в торговом центре. Я как раз шел в туалет переодеваться в алкаша и узнал ее по суетливости и кривым тощим ногам, которые она гордо выставляла напоказ.
Она посмотрела на меня довольно-таки высокомерно и предъявила наглядный атрибут своего жизненного успеха – щекастого ребенка примерно года или двух, я не очень разбираюсь в детях.
Я вежливо восхитился и красотой младенца, и тем, что Надя теперь ЖЕНА и МАТЬ.
Мы поднялись в кафе, я заказал нам кофе, а ребенку какую-то специальную детскую субстанцию подозрительно розового цвета.
Слушая Надину трескотню, я думал, что это меньшее, что мужчина может сделать для отвергнутой им в свое время женщины – дать ей насладиться своим триумфом на фоне его унижения, и сетовал, нет бы нам столкнуться через пятнадцать минут, когда я уже переоделся бы в алкоголика.
Потом я задержал взгляд на ее груди. Надолго задержал. Потом спросил, бывает ли такое, что ее отпускают погулять без ребенка.
Так мы стали любовниками. Она осталась единственной женщиной, о которой я что-то знал, и, главное, не хотел знать ничего нового. Так что чистый секс.