Оказалось, внематочная беременность. Потом каталка, наркоз, операция, пыльная палата. Я лежала на продавленной койке, смотрела на пожелтевший больничный потолок, на треснутый плафон люстры, вокруг которого роились мухи, и думала о том, что от настоящей большой любви рождаются пухлые, пахнущие молоком младенцы, а от нашей бессмысленной, омерзительной связи зародилось вот это, чужое, ненужное, которому даже места не нашлось в материнском теле. Потом я представляла себе, что этот ребенок родился, что это сын, задумчивый странный мальчик с цепкими охристыми глазами, что однажды Авалов приходит ко мне. Просит написать новый сценарий, а я говорю ему, прижимая ребенка к груди: «Я больше этим не занимаюсь. Я теперь мама». Потом я вообще уже ни о чем не думала, только заключала сама с собой пари, сколько мух врежется в тусклую лампочку за ближайшие полчаса.
Однажды проведать меня пришел Андрей. Бухнул на тумбочку мешок яблок, сел на краешек кровати.
– Ты чего это удумала, а? – с мягкой насмешкой спросил он. – Ну-ка, выздоравливай немедленно.
Он был такой спокойный, сильный и простой, и мне вдруг показалось, что ничего не случилось между нами, никаких надсадных сцен ревности, отвратительных объяснений, размолвок, измен. Захотелось забраться к нему на руки, прижаться лицом к плечу и чувствовать только тепло и силу его больших мужских рук.
Я потянулась к нему, ткнулась лбом в грудь. Он отстранился с виноватым видом.
– Марин, ты извини, я не могу… Понимаешь, мы с Наташкой, наверно, поженимся… Не обижаешься?
– Нет, – покачала головой я. – Нет, все правильно. Так и надо.
Когда меня выписали, на улицах была уже осень. Ветер мел по тротуарам ворох разноцветной листвы. Разбитое солнце моргало осколками в лужах. Пахло дымом и холодом. Мне больше не хотелось умереть. Мне вообще больше ничего не хотелось.
Премьера нашей тибетской картины состоялась в декабре. Москва вся была усыпана серебряной снежной трухой, мерцала и искрилась. Из каждой витрины похохатывал басом меднорожий Санта-Клаус. А в магазинах некуда деваться было от громадных ящиков с подгнившими мандаринами.
Этот феномен всегда поражал меня. Ведь вроде бы ясно, что вся эта предновогодняя канитель – только мишура, прошлогодняя вата с кругляшками застрявшего конфетти, фальшивая позолота, по случаю вытащенная с антресолей. Ведь вроде бы и тебе уже не восемь лет, чтобы верить, что очередной поворот календаря принесет чудо. А все равно почему-то ходишь, приятно взволнованная, полная ожиданий, и в носу щекочет, как от шампанского.