— Напиться и рухнуть на дороге... Бред! Русский бред! — усмехнулся раскрасневшийся доктор, достал портсигар и закурил последнюю папиросу.
— А главное — тем самым полозом-то, барин, врюхались, — почесывался и шмыгал носом Перхуша. — Как бы он не того...
— Чего? — не понял доктор, пыхтя папиросой.
— Полоз-то тот самый, что давеча треснул.
— Да ты что? Тот же? Вот черт! Так чего ж ты стоишь?! Выезжай из этого дуролома!
— Щас, барин...
Перхуша заглянул к лошадям, уперся в самокат, зачмокал:
— А ну, а ну, а н-ну!
Фыркая, лошади стали пятиться. Но самокат даже не стронулся с места. Перхуша понял, в чем дело, заглянул под самокат, обидно цокнул языком:
— Висим мы, барин. Протяг за снег не цепляет.
— А ну-ка... — Дыша перегаром, забыв про колено, зажав в зубах папиросу, доктор уперся в самокат. — А н-ну-ка!
Перхуша уперся тоже. Самокат заходил ходуном, но голова великана не отпустила полоз.
— Застрял... — выдохнул Перхуша.
— В носу! — воскликнул доктор и снова расхохотался.
— Рубить придется. — Перхуша полез под облучок за топором.
— Полоз?! — негодующе выгнул бровь доктор.
— Нос.
— Руби, брат, руби. — Доктор в последний раз затянулся, швырнул окурок.
Луна ярко светила. Елки стояли, как на рождественской живой открытке.
Доктор расстегнул пихор, ему стало жарко. Перхуша с топором в руке подошел к голове трупа. Примерился и стал разрубать ноздрю, в которую вошел полоз самоката. Доктор, жарко дыша, облокотился на самокат и смотрел на Перхушину работу.
Из-под топора полетели куски промерзшей плоти. Затем топор глухо ударил в кость.
— Ты только лыжину не разруби, — повелительно посоветовал доктор.
— Знамо дело... — пробормотал Перхуша.
Рубя этот громадный, замерзший нос, он вспомнил, как впервые в жизни увидел большого. Козьме было тогда лет десять. И жил он не в Долбешино, а в отцовском доме, в богатом селе Покровском. В то лето было решено перенести осеннюю ярмарку из Долгого в Покровское. Местные купцы решили вырубить Гнилую рощу и на ее месте построить лабазы для ярмарки. Старая дубовая роща осталась в Покровском еще с давних времен, когда в селе стоял помещичий дом, который во времена Красной Смуты сожгли. Дубы этой рощи были огромными, засыхающими, некоторые разваливались и гнили. В громадных дуплах этих дубов мальчишки играли в войнушку или в оборотней. И вот рощу решили вырубить. Для этого покровское купечество наняло трех больших: Авдота, Борьку и Вяхиря. Теплым летним вечером они вошли в Покровское с котомками, пилой и колуном на плечах. Все они были, как и этот замерзший на дороге, пяти-шестиметрового роста. Мальчишки встречали их свистом и улюлюканьем. Но большие к мальчишкам относились как к воробьям, не уделяя их вниманием. Они расположились в старой риге купца Бакшеева, а утром приступили к валке дубов. На работу их маленькому Козьме смотреть было страшно и радостно: большие работали так, что все у них трещало и валилось. Они не только завалили все дубы, распилили их и покололи, но и выкорчевали громадные дубовые пни и тоже покололи на поленья. По вечерам они, выпив ведра по три молока и наевшись толченой картошки с салом, сидели на дубовых пнях и пели своими грубыми, громоподобными голосами. Козьма запомнил одну песню, ее медленно пел глухим, страшноватым голосом лопоухий, краснолицый Авдот: