Волосы снова зашевелились под малахаем у доктора. Он понял, что Перхуша ушел, бросил самокат, бросил доктора, навсегда бросил, и что доктор теперь совсем один, навсегда один в этой зиме, в этом поле, в этом снегу. А это — смерть.
— Смерть... — просипел доктор и хотел заплакать от жалости к себе.
Но не было ни слез, ни сил на рыдания. Он рухнул на колени перед самокатом.
Ему послышалось, что где-то неподалеку заржала маленькая лошадь. Но он не поверил.
Замерзшие губы его тряслись, выпуская изо рта что-то вроде всхлипов.
И снова заржала лошадь. Где-то совсем недалеко. Он оглянулся. Кругом было темное, смертельное, беспощадное пространство. И снова заржала и всхрапнула лошадь. Он вспомнил голос: это ржал тот самый озорной чалый жеребец. И ржал он в самокате. Доктор тупо уставился на самокат.
И вдруг заметил, что рогожа, всегда покрывавшая капор, сильно топорщится. Думая, что это снег, нападавший сугробом сверху, доктор тронул рогожу. Она зашевелилась. Он приоткрыл ее.
Из темного капора пахнуло лошадиным теплом, в нем заворочались, всхрапнули, заржали. И голос Перхуши произнес:
— Дохтур!
Доктор ошалело смотрел в капор. Протянул руку, тронул. В капоре, свернувшись калачиком, обложившись лошадями, лежал Перхуша.
— Ты... как это... — просипел доктор.
— Полезайте сюда, — заворочался, теснясь Перхуша. — Тут тепло. До утра недолго осталося. Переждем.
Доктору страшно захотелось в это темное тепло, сладко пахнущее лошадьми. Торопливо и неловко он полез в капор. Перхуша стал прибирать к себе лошадей, освобождая место для доктора. Доктор с трудом втиснулся, сразу уперевшись своим ледяным подбородком в согревшийся лоб Перхуши, придавливая ногами и руками лошадок. Они беспокойно ржали, Перхуша помогал им выбираться из-под Гарина:
— Не бойсь, не бойсь...
От втискивания большого тела доктора капор затрещал. Лежавший на правом боку Перхуша теснился как мог, пропустив мокрые докторские колени у себя между ног, выпихивая беспокойно ржущих лошадок на себя сверху и на доктора, лежащего на левом боку. Доктор, ворочаясь, как медведь в берлоге, не думал ни о лошадях, ни о Перхуше, страшно желая лишь одного — спрятаться от проклятого холода, согреться.
Кое-как они улеглись. Лошади легли на них сверху, набились между ног, а некоторых Перхуша умудрился прижать к своей шее. С трудом освободив левую руку, он задернул сверху рогожу.
В капоре стало совершенно темно.
— Ну вот и ладно... — пробормотал Перхуша в тяжко дышащую, пахнущую потом и одеколоном грудь доктора.
Гарин лежал в неудобной позе, малахай наполз ему на глаза, но он совсем не хотел его поправлять: сил осталось только на дыхание. На малахае шевелились четыре лошади. Три других угнездились на Перхушиной шапке.