«Как назло...» — подумал Перхуша, слегка повернулся, сберегая лошадей, уворачиваясь левым плечом от щели, стараясь подставить под нее спину.
Кто-то из лошадей запутался мордой в его бороде.
— Эт ктой-то тут щекочется? — усмехнулся Перхуша.
Лошадь коротко взржала.
— Сивка, ты чего? — узнал Перхуша по голосу одного из своих четырех сивых меринов.
Мерин, заслышав свое простое прозвище, заржал. А потом помочился на грудь Перхуше.
— Не полошись. — Перхуша подбородком слегка пихнул лошадь в морду.
Сивый отпрянул и сунул морду в шею Перхуше, туда, где уже дышали, уткнувшись носами, две другие лошади. Заслышав голос сивого, бойкий чалый, задремавший было в рукаве хозяина, взревновал и вызывающе заржал.
— А ты-то чего? — Перхуша щелкнул его пальцем по торчащему из рукава крупу.
Чалый смолк и игриво-благодарно укусил хозяина в руку.
«Вот строка...» — подумал о нем Перхуша и, усмехаясь в темноте, вспомнил, как летом принес этого чалого к себе домой за пазухой.
До этого у Перхуши в табуне был лишь один вороно-чалый. Рыже-чалого, молодого, шестимесячного конька, он выменял в Хлюпине на канистру бензина у заезжего портного. Канистру он тогда купил у свояка, уже погрузил ее на телегу покойного землемера Ромыча, а тут появился пьяный портной и стал хвастаться, что ему заплатили за два бабьих платья и два плюшевых пиджака малым жеребцом. Вытащил из кармана чалого и показал. Чалый был необычного окраса, рыжий с проседью, с огненной гривой, бойкий, хоть и не широкогрудый. И ржал непрерывно. Он сразу понравился Перхуше. Может потому, что недавно пали у него два жеребца от непонятной болезни и в третьей грядке два хомутика пустовали. А может и потому, что чалый был рыжий, как и сам Перхуша. Портной нес околесицу, бубнил, что вырастит жеребца и будет сдавать напрокат ямщикам. Но когда Перхуша предложил ему канистру девяносто второго, быстро согласился. Пока ехали домой, чалый беспокойно ржал у Перхуши за пазухой. Да и в табуне не успокоился. Бойким и нахрапистым характером своим он выделялся, но на вожака не потянул. Вожаком всегда оставался спокойный широкогрудый саврасый мерин.
Перхуша заворочался, стараясь сберечь от прощелины рваное плечо. Снизу, с промерзшего дощатого пола капора тоже тянуло холодом. Тепло шло только от лошадей. Даже в темноте Перхуша чувствовал, где теперь и какая лошадь. Он знал, что восемь гнедых, всегда во всех оказиях сбивающиеся в свой табунок, и теперь умудрились сбиться вместе в промежутках между ногами доктора и Перхуши. Доктор спал, сипло дыша Перхуше в лоб. Доктор был большой, своими ногами и руками он занял почти весь капор.