Когда я вернулась с изнемогающими глазами, но счастливая, мать сидела за письменным столом — спокойная и в идеальном порядке — ни одного торчащего волоска, как если бы ничего не случилось. Не понимаю, как ей всегда удавалось сохранять столь целомудренный вид.
Я вымыла руки и переменила «грязные уличные туфли», после чего она зачитала мне последнюю телеграмму от отца:
40 БРОУД-СТ
ТЕЛЕГРАММА = ПАРИЖ
МАРЛЕН ДИТРИХ
ОТЕЛЬ АМБАССАДОР ПАРК-АВЕ 51 СТРИТ НЬЮЙОРК
БЫВШАЯ ЖЕНА МОРИСА ШЕВАЛЬЕ К СОЖАЛЕНИЮ В ШАТО МАДРИД ЭТО ЕДИНСТВЕННЫЙ ЗАГОРОДНЫЙ ОТЕЛЬ ТЧК В ВОСКРЕСЕНЬЕ СМОТРЮ ЧУДНЫЙ ОТЕЛЬ ВЕРСАЛЬ НЕМНОГО ПОДАЛЬШЕ НО УДИВИТЕЛЬНО ТИХИЙ ТЧК В ГОРОДЕ НЕВОЗМОЖНО ТЧК БУДУ ЖДАТЬ ТЕБЯ ШЕРБУРЕ ТЧК КУПИ БИЛЕТЫ НА СПЕЦПОЕЗД НА КОРАБЛЕ ЛЮБЛЮ СКУЧАЮ ТВОЙ НАВЕКИ
ПАПИ
Я была уверена, что он найдет идеальный отель. Мой отец был врожденным турагентом.
Мы попрощались с Нелли: она ехала с нами лишь в качестве парикмахерши, а теперь возвращалась в Голливуд. Из «Амбассадора» мы вышли под конвоем. Рези, мой телохранитель, я и наш близнец из нью-йоркского офиса «Парамаунта» вышли из отеля через фойе и сели в ожидавший лимузин. Что-то там сегодня на кухне, подумалось мне. Мать, которая по распорядку должна была отбыть позже, разумеется, по «подземному ходу», могла бы мне об этом рассказать.
Наша группа прибыла на пирс North German Lloid, где наш пароход «Европа» маячил над нами; сходни торчали из его корпуса, как гарпуны из боков убитого и перевернувшегося кверху брюхом кита. Повсюду предотъездная суматоха, мчатся носильщики, чемоданы и сундуки громоздятся в сумасшедшие лабиринты, в которых теряются сотни людей, все кому-то кричат, а те кричат еще кому-то, появляются, исчезают, все кого-то ищут — друзей, возлюбленных, родных, каюты, палубу А, палубу Б, верхнюю палубу, эконома, стюардов, тетю Эмили, носильщика, которому сдали всю ручную кладь, а он исчез — «может быть, вон в том направлении»? На пирсе играл духовой оркестр, в полном спокойствии, как если бы это был обычный тихий воскресный концерт в парке. Как на церемонии вручения Оскара музыка подбирается под награждаемого, так и здесь — она всегда отражает национальную принадлежность судна. Не могу вспомнить, что давали под «Бремен» или в тот вечер под «Европу», но, скорее всего, это был какой-нибудь похоронный марш в тевтонском ритме. Наверное, что-нибудь из Вагнера — и очень много тубы. Слава Богу, хоть у Австрии не было океанского лайнера. Мать наверняка захотела бы поехать на нем, и тогда нас затопили бы рыдающими скрипками и аккордеоном. Французы, однотипные, как всегда, играют свой государственный гимн. С французами можно быть уверенным только в одном — что они прижимисты, а уж чего хорошего у них — так это надо поискать. Англичане — вот это показушники! У них на «Канард-лайн» был репертуар, включавший в себя «Уложи все свои проблемы в старую сумку и улыбнись, улыбнись, улыбнись!», «Долог путь до Типперери», «Правь, Британия!» и гвоздь программы — пока буксиры мягко вытягивали корабль из гавани, хор распевал «Auld Lang Syne»! Несколько слезинок среди всего этого веселья никогда не помешают. Эффект был столь сильным, что впоследствии вошло в обычай играть этот прилипчивый мотивчик при всех отплытиях, независимо от национальности корабля. На американских рейсах играли Сузу, и уж этого превзойти не мог никто, хотя англичане отставали ненамного. Мы никогда не путешествовали на американском корабле. Моя мать, европейка навеки, хотела поскорей отделаться от всего американского и не затягивать свое общение с посредственностью, пересекая океан «по-американски».