Моя мать так говорила о своей подруге и хозяйке дома: «Она из тех богачек, которые мечтают стать кинозвездами, но уродились для этого слишком некрасивыми. Поэтому она с кинозвездами спит и устраивает им приемы, — и добавляла: — Но она умнее и приятнее, чем обычно бывают люди такого типа».
Когда я была маленькой, я думала, что Дороти ди Фрассо просто любит развлечения и может делать все, что ей вздумается. Спустя годы, она предстала передо мной одинокой дамой с чрезмерным количеством грима на лице; в отличие от другой Дороти, героини известного литературного произведения, она, похоже, по дороге потеряла свои волшебные туфли. Но пока мы жили в королевстве Оз в Беверли-Хиллз, волшебство еще действовало. В этом доме Дитрих впервые стала задавать настоящие приемы со списками гостей, отпечатанными в типографии приглашениями, именными карточками с указанием места за столом и даже чашами для ополаскивания рук. В этом «фантазийном» интерьере она также впервые разрешила сделать серию своих фотографий в «домашней обстановке» для массовых журналов, чьи представители были все как один убеждены, что дом она декорировала сама. Возможно, все в этом доме было чрезмерно, но нам с мамой он казался прелестным. На крокет к нам собирались такие люди, как К. Обри Смит, Рональд Кольман и Клифтон Уэбб, который мнил себя Оскаром Уайльдом и лез из кожи, придумывая остроумные парадоксы. Он стал «приятелем» моей матери; в отличие от «мальчиков», он был слишком джентльменом; иногда он, правда, забывался и вел себя не лучше их.
Часто появлялась британская колония — больше, чтобы отведать знаменитых изделий повара ди Фрассо — сдобных английских пышек и густого малинового джема, чем ради забивания деревянных шариков в маленькие воротца. Чаплин, любивший, чтобы с его пышек текло масло и мед, чавкал, облизывал каждый палец по отдельности и удалялся. Наш Ронни предпочитал джем. Джордж Арлисс, держа в руке тонкую чашку с чаем, вел счет съеденным булкам.
На один из вечеров кто-то привел Клару Бау. Уже прошедшая пик своей карьеры, она тем не менее отлично выглядела и могла себе позволить прийти в ярко-зеленом брючном костюме. Она вскочила на пианино и, стоя там, выпила огромное количество коктейлей с шампанским; остаток вечера ее рвало, дверь туалета стерег для нее Великий Датчанин, Дюк. Это, впрочем, не создало никому никаких неудобств, потому что у нас было еще три «комнаты для припудривания носиков». Брат и сестра Бэрриморы имели обыкновение приезжать по отдельности, а уезжать вместе. Со своим мужем, Седриком Гиббонсом, приехала Долорес Дель Рио, чтобы поиграть в триктрак. Моя мать была поклонницей Долорес Дель Рио, считала ее самой красивой женщиной Голливуда. Я тоже изучила ее. Не такая уж красавица; рот — это точно — был восхитительным. Пока она сидела неподвижно, она излучала такую ауру мистики, тайны, притягивала к себе, гипнотизировала; но как только она «возвращалась к жизни», вы как будто тут же начинали чувствовать запах сушеного перца «чили» и скручивающихся на раскаленных камнях маисовых лепешек; она так и представлялась вам в окружении стайки очаровательных детишек, цепляющихся за ее юбки, и с младенцем у груди. Она смеялась, встряхивала и бросала кости, ставила фишки, а затем вызывающе смотрела на мужа своими черными глазами. Они составляли интересную пару: он, самый уважаемый в киноиндустрии художник, и она, мексиканская Мадонна, закутанная в плотно облегающий тело атлас.