Мы шептали друг другу банальные слова утешения, в которых каждый из нас нуждался, вместе молились, делились кофе и бумажными салфетками. Началось долгое ожидание результата схватки между жизнью и смертью.
Мне разрешили раз в час проводить пять минут у постели отца. Я держала его здоровую руку и, наблюдая, как он борется за жизнь, произносила слова, которых — я знала — он не понимает, и тем не менее повторяла:
— Папиляйн, я здесь. Это я, Катэр. Я здесь. Все будет хорошо, обещаю, все будет хорошо.
Я воображала, что это ему поможет. После каждого такого посещения я звонила в Париж. Мать постепенно успокаивалась, свыклась с мыслью, что отец в критическом состоянии, и начала отдавать распоряжения. Первое касалось его дневников. Ее пугало, что они могут попасть в ненадежные руки, будут прочитаны и все ее секреты окажутся наяву. И она велела мне покинуть свой пост, поехать к отцу домой и спрятать дневники в безопасное место. Я подумала, что жутковато вести себя по отношению к живому еще человеку так, словно он уже покойник, но заверила мать, что позабочусь о том, чтобы драгоценные дневники немедленно были изъяты, как она велела. Ничего подобного я делать не стала. У меня хватало других проблем — недоставало еще заботиться о репутации матери, боявшейся, как бы не обнаружилось, что она была далеко не самой идеальной женой.
Сиделки всегда опасаются, чтобы их больных не обокрали — поэтому мне вручили страховки отца, его бумажник, золотые часы и зубной протез. Я обнаружила отсутствие его большого перстня. Отец с ним никогда не расставался. Помню, как сверкал квадратной формы изумруд, когда отец в гневе размахивал рукой. Он хотел быть похороненным с этим перстнем на пальце. Но перстень исчез, и теперь я не смогу выполнить его просьбу — хотя он об этом никогда не узнает. Такие вот дурацкие мысли лезут в голову у постели умирающего.
Когда я позвонила матери в следующий раз, я не смогла сказать ей ничего нового. В отличие от нее. Мне было приказано проследить, чтобы отцовских собак отправили на бойню. С истинно немецкой педантичностью она очищала дом своего мужа. Думаю, поскольку сама она была далеко и не могла управлять ходом событий, ей хотелось хоть как-то в них участвовать. И я снова заверила ее, что немедленно выполню и это распоряжение, хотя вовсе не собиралась разрушать то, что отец любил.
Врачи охотно согласились выполнить мою просьбу: дать отцу умереть в покое, прекратив «героические» попытки его воскресить. Его причастили. Мы ждали. Час проходил за часом. Отец отказывался умирать и продолжал бороться.