«Джамбо» резко терял высоту, устремляясь к Лондону, а Камбрия так же стремительно уходила от него прочь, и тут соседка пробормотала во сне: «Все это так… все это так» — и обняла его одной рукой за шею. Он не снял руку. От ее каштановых волос исходил пряный аромат какой-то травы, только он никак не мог определить какой. Легкое прикосновение ее волос к лицу было очень приятно, и, поднося к губам пластмассовый стаканчик с почти неразбавленным виски, он постарался не потревожить ее. Снова дом, снова дом, колокол звонит «бом-бом»!
Он до сих пор не преодолел чувства изумления перед такими полетами. После того как громадный самолет, несший больше людей, чем обитало в камбрийской деревушке, где стоял его домик, взмыл в небо с лос-анджелесского аэродрома, он выпил бокал шампанского. Проносясь над Северным полюсом со скоростью 600 миль в час, он съел Bouef Stroganoff и выпил две полбутылки кларета. Над Гренландией, когда в лоб самолету дул ветер со скоростью 160 миль в час, он смотрел фильм об акуле и в то же время слушал через наушники Пятую симфонию Бетховена и избранные мелодии Битлзов. Теперь же, когда температура воздуха снаружи была ниже нуля по Цельсию, он сохранял тепло, допивая четвертую порцию шотландского виски, размышляя на разные темы и стараясь вспомнить имя обнимавшей его за шею женщины.
Рассказать обо всем этом деду Джону Таллентайру, заваривавшему в этот момент чай в своей холодной квартирке в доме для престарелых пенсионеров, покинуть которую он ни за что не соглашался, даже после того, как остался в полном одиночестве, — и тот решил бы, что путешествие Дугласа просто-напросто бред или чудо. Его сын Джон Таллентайр, который в этот момент яростно нажимал то одну, то другую кнопку молчавшего телевизора, сидя в их лондонской гостиной, обставленной в викторианском стиле и обогревавшейся батареями центрального отопления, воспринял бы его рассказ как нечто столь же будничное, как поездка на автобусе. Сам Дуглас находился где-то посередине — между неотрывной от земли жизнью деда, трудом своим непосредственно связанного с ветхозаветными пастухами, и космической эрой сына, которому бог весть что предстояло еще увидеть на своем веку.
Дуглас уже порядочно охмелел, он был в том блаженно-томном состоянии (за которое всегда приходится потом расплачиваться), когда жизнь кажется медленно развивающимся фарсом или же тонкой, но вполне доступной пониманию драмой. Он нащупал кнопку звонка и небезуспешно воспользовался ею. Затем устроил поудобнее свою соседку, угнездившуюся в сгибе его левой руки — голова на плече, рука вокруг шеи. Уткнулся носом ей в волосы и застыл. Как это он не может определить запах? В детстве он помогал своей бабушке собирать травы и сушить их. Семенил за ней по тропинке, убегавшей в поле от их старинного коттеджа, сохранившегося в памяти таким уютным и приятно пахнущим (недавно он был снесен с лица земли бульдозером как «непригодный для жилья»), и помогал ей отыскивать нужные травы. Милые, безмятежные дни. Она терпеливо повторяла ему все названия, и он гордился тем, что знает их. Так почему же он не может определить этот крепкий восхитительный запах? Его познания в области живой природы были теперь весьма скудны. Столько позабыто, плохо выучено, отвергнуто памятью — струйка выпущенных из памяти сведений непрестанно сочилась из мозга, невидимая ниточка, которая если и приведет назад, то только к полному невежеству. Осторожно! Впереди — кельтские сумерки! Виски подоспело в самый раз. С этикетки смотрел Джонни Уокер, бодрый, уверенный в себе британец.