Она ничего не сказала.
— Я люблю тебя, — сказал Дуглас, с пересохшим горлом, медленно выговаривая слова, напрягая всю свою волю, чтобы произнести их. — И, наверное, раз полюбив, буду любить всегда. Но правда и то, — он провел языком по губам и продолжал выталкивать слова, — что весь прошедший год я старался изо всех сил, только бы не признаться, что я тебя ненавижу. Не ты тому виной. Разве что отчасти. Наш брак пришел к концу, но ни ты, ни я не хотели видеть этого. Ты, вернее всего, — из-за Джона. Я — потому, что для меня конец брака был равносилен концу мира. Это был позор, и провал, и моя неискупимая вина, и невозможность когда-нибудь посмотреть людям в глаза. Я сознавал, что лишаю Джона беззаботного детства и обрекаю нас обоих на постоянное раздражение друг против друга. И ко всему огорчаю родителей, сдаю позиции, вступаю в ряды малодушных. Все такое. Но помимо этого, была еще ненависть, в существовании которой я не признавался даже себе. Я так тщательно выкорчевывал ее из души, что до сегодняшнего дня ни разу о ней не проговорился. Но теперь я вижу, что она была. Все время. Я ненавидел тебя с такой же силой, с какой любил.
— Почему же ты не сказал? Может, помогло бы.
— Да. Возможно. А может, наоборот, разрушило бы все до основания. По многим причинам я хотел, чтобы все осталось по-прежнему. Ты сама знаешь. Не только ради каких-то выгод. А из-за боли, которую причинит расставание. Да, конечно, первые несколько недель после ухода из дома я ликовал. Да и ты, пожалуй, тоже. Но это объяснялось чувством новизны. А вовсе не недостатком чуткости. Но вскоре возникла боль. Я все пытался перекинуть ее в другую область. Все думал, что она связана с мыслями о смерти. Прикрывал ее напускным равнодушием. Ввел ее в повесть. Может, даже введу в фильм.
— Зачем?
— Сам не знаю. Наверное, потому, что не захотел посмотреть правде в глаза. Но, признайся я в том, что ненавижу тебя, мы не смогли бы больше притворяться. Понимаешь?
— Ты хочешь сказать, что мы тут же расстались бы?
— Да, если бы я не подавил этого чувства… Не знаю. Это так ранило бы нас обоих, что мы могли бы истечь кровью. И возможно, что те бесполезные, отвлеченные мысли, о которых ты говоришь с таким пренебрежением, сыграли большую роль, чем можно было от них ожидать; может, они как раз и оказались той тысячью и одной веревочкой, которыми связали это чувство — Гулливера… иначе он бы истоптал и сокрушил все вокруг.
— Надо было тебе сказать.
— Нет! — Дуглас страшно устал, и ему стало так грустно, как не было ни разу со времени смерти их дочери. — Нет. Тут уж пощады не было бы. С нас обоих были бы сорваны все покровы, и выяснилось бы, сколь гадки мы друг другу, сколь неприятны, потому что ненависть подогревает человеческое свойство — оно есть, вероятно, в каждом — выискивать в близких их слабости и упирать на них. В каждом из нас есть черты, неприятные другому. Если бы я выпустил свою ненависть на волю, она воспламенила бы нашу обоюдную неприязнь, и в этом пламени мы оба сгорели бы дотла.