– Надо уходить, Лидочка. Пока у них там сыр-бор. Пока неразбериха. Самое время.
– Остался бы. А? – Она смотрела ему в самую душу, куда он редко кого пускал.
– В карателях?
– Я бы с дядей Захаром поговорила, чтобы тебя больше в лес не посылали. Подождали бы, пока война кончится. – Губы её дрожали, голос тоже.
– Когда она кончится, эта война…
– Когда-нибудь же кончится. Люди устанут убивать, гоняться друг за другом по лесам.
– Ты думаешь, Захар Северьяныч тут навсегда?
– А ты как думаешь?
– Немецкую власть обслуживать?
– Так их, немцев-то, у нас и нет. Самоуправление.
– Это пока их нет. Пока им не до вас.
– Саша, мы люди маленькие. Проживём как-нибудь. Оставайся. Я тебя в обиду не дам.
– Кем же я буду? Милиционером при тебе?
– При мне. А чем тебе плохо?
– Нет, Лида, миленькая, нет. Я присягу давал. Я должен воевать. А как же Родина? Ведь это же враги нашу землю захватили? Враги! Там мои товарищи. Я должен идти. К ним.
– Значит, не увидимся мы больше. Жалкий ты мой. Женишок случайный… – И она обвила его руками, оплела, как хмель приречный ясень. – Ну, тогда возьми меня… Хоть напоследок…
Они легли на траву, на нагретую солнцем луговую овсяницу. Звон кузнечиков и шорох листвы приречных черёмух обступил их, отъединил от остального мира. Но и этого они не слышали и не видели. А только друг друга. Они расставались и знали, что навсегда. И каждому из них было жалко другого. Но этой неприкаянной жалостью нельзя было оградить от беды ни себя, ни того, кто отдавал сейчас, и ему, и ей, всю ту нежную силу, которую имел и которую берёг, как самый заветный и невосполнимый дар. Разве думал он, Сашка Воронцов, что самые сильные и глубокие волнения от близости с женщиной он испытает в совершенно случайном и до нелепости неподходящем месте, в обстоятельствах, когда судьба в очередной раз ставила его к первой попавшейся берёзке и направляла в переносицу ствол немецкого карабина?
– Весь ты теперь мой… – шептала она. – И долго ни о ком и ни о чём не сможешь думать, только обо мне и о том, что между нами было. Скажи, хорошая я?
Она заглядывала ему в глаза, ловила каждое его движение, как будто тоже стараясь запомнить, захватить его всего, чтобы хоть так оставить, задержать его в себе.
– Лида, спасибо тебе за всё, Лидочка…
– Ты, наверное, сперва обо мне невесть что подумал… Навязывается баба… Со своей любовью… А у меня, кроме Васи, никого в жизни и не было. Теперь вот ты…
Нерожавшее, неразрешённое материнством тело женщины лежало перед ним. Он касался его, и оно от его прикосновений становилось ещё прекраснее и роднее. Оно заключало в себе ту смутную силу, ту неистощимую энергию земли его родины, которую он с некоторых пор чувствовал вокруг себя, но которая всё время ускользала, не поддаваясь ни осмыслению, ни словесному определению. Он вдруг понял, что весь смысл жизни и смерти, если он есть, и если его можно хоть как-то сформулировать и определить, хотя бы для себя самого, заключается вот в этом мгновении, которое сейчас иссякнет. Как некогда капля дождя на кленовой ветке в лесу под Юхновом: накопилась, осветила весь окрестный мир, удивила и поразила своим совершенством и самодостаточностью и упала в небытие. «А куда же уйдёт вот это? – с ужасом и восторгом думал он. – Эта женщина… Это прекрасное тело… Его тепло и доброта… Неужели мы встретились просто так? Чтобы среди войны, бед и несчастий потешить друг друга душными ночами на перине за занавеской… может, нет никакого смысла, и всем на Земле управляет жесткость, где сильный всегда будет управлять слабым, а слабый подчинится, чтобы не оказаться затоптанным сапогами в мёртвой вонючей грязи? Вот я сейчас должен бежать, иначе мы попадёмся вдвоём, и неизвестно чем всё закончится… Иначе меня – в яму, а Лиду – в казармы».