Во власах главы его – херувим с лицом как бы чёрным, но прекрасным, и шестиструнной лирой на золоте.
А тут я такой.
Граф наклоняется со своей исполинской выси ко мне и молчит. Молчу и я, разведя руки в недоумении. «Вот, мол, злонравия достойные плоды!» – говорит моя фигура в сандаликах и панамке.
Борода графа падает на заповеди и заслоняет все «не» в перечне «не укради», «не убий», «не возжелай».
– Да ладно, чё ты! – смеётся граф. – Ещё успеешь попроповедовать с моё!
Но за обедом говорили мы не об этом.
Говорили мы о том, что Лев Николаевич очень любил рассказывать о себе и даже писать о себе, что он женщин губил своей необузданностью и непостоянством. Заедет ли к нему какой искатель истины из воронежских вегетарианцев, поселится ли у него какой литератор-биограф, да хоть бы торопливый сосед заскочит, граф обязательно (не сразу, разумеется, цену себе знал, публику ценил) намекал, что в молодости был ого-го-го-го-го по сдобной женской части. Что хоть сейчас он ни-ни, но в прежние годы лобзал и был лобзаем толпами прелестниц!
Жене своей перед свадьбой дневник собственный подробный давал читать, про свои качественные и количественные показатели в этой сфере. А потом ещё дулся на Софью Андреевну за её нечуткость и ревность. Ждал, поди, что Софьюшка обрадуется, прочитавши про разные графские разности.
А Софье Андреевне, думаю, за глаза было уже того факта, что Лёва за её мамой ухаживал. И что характерно, чуть было не погубил! Чуть было не искалечил судьбу своей будущей тёщи!
Бирюкова Толстой просит не скрывать его, толстовской, «очень дурной жизни»: «Два события этой жизни особенно и до сих пор мучают меня. И я вам, как биографу, говорю это и прошу вас написать в моей биографии… – (тут, поди, по столу пальцем постучал со значением). – Эти события были: связь с крестьянской женщиной из нашей деревни, до моей женитьбы… Второе – это преступление, которое я совершил с горничной Гашей, жившей в доме моей тётки. Она была невинна, я её соблазнил, её прогнали, и она погибла…»
Преступление! Погибла!
Соблазнил! Или даже так: Толстой – соблазнение – увольнение – гибель! Можно и ещё сократить: Толстой – и сразу гибель!
Я, честно, не знаю, зачем Лев Николаевич так на себя наговаривал.
Гаша (Агафья Михайловна) не погибла! (Это я сейчас из «Жди меня!» интонации позаимствовал.)
Служила горничной у сестры писателя, у Марии Николаевны, долгие годы, никто её не увольнял. Более того, когда к Агафье Михайловне приставали с расспросами про Льва Николаевича, Гаша отрицала вообще всё, «ничего не было!»