– Да какой там дрын? Чего ты мелешь? – встрепенулся Сидоров.
– Ну, это я утрирую, фигурально выражаюсь, – уточнил Богема. – Почему ты вдруг решил, что ты не художник? Я видел твои рисунки, да и не только я, и никто не сказал плохого слова.
Видимо, страстная речь Богемы и его слова о фигуральном дрыне пришлись Сидорову по душе, он расслабился, и сопение его стало не такое уж сердитое.
– Да я тут залез в Интернет, почитал о художниках, русских классиках. Ну, как их там: Репин, Суриков, Поленов, Саврасов, кто там еще, много же их было, и, короче, плохо мне стало, – с печалью признался Сидоров. – Это же гении! Я их пальца, я их ногтя не стою! По сравнению с ними я – никто! Понимаешь, я – никто и звать меня никак!
– Погоди, давай разберемся, – прервал его Богема. – Ты хочешь сказать, что ты не умеешь писать такие же, как у них, картины?
– Конечно! – возмущенно подтвердил Сидоров.
– А они разве умеют, вернее, умели писать такие портреты, какие ты пишешь? – спросил Богема. – И вообще, ты думаешь, что кто-нибудь умеет это делать, кроме тебя? Нет, никто не умеет! Их много таких было и есть, которые возьмут карандаш или кисть и пишут картины, соревнуются между собой, у кого лучше получается, у кого хуже. А тебе, дядя Толя, и соревноваться-то не с кем! Ты один такой, тебя не с кем даже сравнить! Так что давай успокоимся и продолжим идти верной дорогой. Кстати, ты почему на своей «шестерке» зимой не ездишь?
– Ее на морозе хрен заведешь, – вяло отозвался Сидоров. – И зимняя резина уже старая, покупать надо. Причем тут моя «шестерка»?
– Да ты скоро купишь себе новую хорошую машину. Такую же, на какой твой Костя шефа катает, или даже лучше. В любую погоду с полуоборота р-раз – и поехал. И никакой гололед не страшен. И по фигу мороз.
– Да иди ты, – сказал Сидоров.
– И машину, и все, что захочешь, купишь, дядя Толя. Но только если мы пойдем правильным путем, верный мой товарищ.
И Богема ободряюще похлопал обмякшего Сидорова по плечу.
* * *
Душевные метания Сидорова совсем не вписывались в планы Богемы. Накануне ему позвонила Настя и передала просьбу Вадима Ивановича посетить их загородный дом для обсуждения вопросов по квартирнику. Звонок был неожиданным. Богема, конечно, о нем мечтал, но, особенно не надеясь, готовился, выждав время, позвонить сам, чтобы напомнить о себе. А тут такая удача!
Темным зимним вечером он приехал по указанному адресу. Светящийся двухэтажный особняк был обнесен трехметровым кирпичным забором. Такие кирпичные заборы тянулись по всему микрорайону здесь и там, своей неприступностью предполагая за собой роскошь и богатство. Мужик в валенках, в полушубке с высоко поднятым воротником и лохматой шапке открыл в глухих, железных воротах калитку и повел Богему по очищенной от снега широкой аллее, вдоль которой громоздились сугробы с торчащими из них голыми деревьями. Под белым светом фонарей детская снежная горка блестела ледяной дорожкой. Мужик молча довел Богему до крыльца и остался стоять у ступенек в ожидании, когда гость войдет в дом. В просторной, теплой прихожей Богему встретила Настя в красивом, ярко-голубом спортивном костюме. Витя разулся, снял куртку и вошел в круглую гостиную, в которой вокруг круглого, полированного стола стояли кожаные кресла. В одном из них сидел Вадим Иванович, красная футболка обтягивала его мощные плечи, руки, пухлый живот. Он привстал и пожал Богеме руку: