Рука леди Омберсли упала; мистер Ривенхолл резко повернулся, и на его лицо легла тень. Сестра, метнув на него исполненный жгучего презрения взгляд, подбежала к матери и воскликнула:
– Отдай его мне, мама! Какое право Чарльз имеет сжигать мои письма?
Леди Омберсли беспомощно взглянула на сына, но тот промолчал. Сесилия выхватила у матери развернутый лист бумаги и прижала его к своей бурно вздымающейся груди, что заставило-таки мистера Ривенхолла разомкнуть уста.
– Бога ради, Сесилия, довольно с нас этих комедий! – сказал он.
– Как ты смеешь читать мои письма? – бросила она в ответ.
– Я не читал твоего письма! Я отдал его матушке, и вряд ли ты осмелишься утверждать, будто она тоже не имеет права прочесть его!
Ее нежные голубые глаза наполнились слезами, и она негромко произнесла:
– Это ты во всем виноват! Мама бы никогда… Я ненавижу тебя, Чарльз! Ненавижу!
Он пожал плечами и отвернулся. Леди Омберсли неуверенно произнесла:
– Ты не должна так говорить, Сесилия! Тебе ведь известно, что неприлично получать письма без моего ведома! Боюсь даже представить, что сказал бы твой отец, узнай он об этом.
– Отец! – презрительно вскричала Сесилия. – Нет! Это Чарльз получает удовольствие оттого, что делает меня несчастной!
Брат оглянулся на нее:
– Пожалуй, бесполезно убеждать тебя в том, что я искренне желаю лишь одного – чтобы ты не была несчастлива.
Она не удостоила его ответом и дрожащими руками бережно сложила письмо, спрятала его на груди и с вызовом посмотрела на брата. Он ответил ей исполненным презрения взглядом; мистер Ривенхолл приклонился плечом к каминной полке, сунул руки в карманы бриджей и с саркастической усмешкой стал ожидать, что еще она ему скажет.
Но Сесилия только всхлипнула и вытерла слезы. Она была прелестной, очень красивой девушкой, и завитые крупными локонами светло-золотистые волосы мягко обрамляли ее тонкое лицо, которое от гнева раскраснелось и стало еще прекраснее. Обычно весь ее облик дышал задумчивой печалью, но недавняя перепалка зажгла в ее глазах воинственные огоньки, и она прикусила нижнюю губу, что придало ее лицу озлобленное выражение. Брат, наблюдая за ней с неприкрытым цинизмом, заметил вслух, что ей следует чаще выходить из себя, поскольку гнев делает ее еще красивее, придавая живость ее привлекательной, но заурядной внешности.
Но столь невежливое замечание не тронуло Сесилию. Она не могла не знать, что вызывает восхищение, но была девушкой весьма скромной, не считала себя писаной красавицей и даже предпочла бы, согласно веяниям последней моды, быть брюнеткой. Она вздохнула, отпустила губу и присела на низенькую табуретку возле софы матери, после чего гораздо более спокойным тоном произнесла: