– А в глубину? – Ольга тоже выпила и смотрела на него с выражением, в котором, если пробиться сквозь сволочную «корку льда», оставленную профессией, можно было различить нечто вроде «ужаса и восхищения». У нее, не у Натальи.
– Что происходит в Сибирском ханстве, – Генрих старался оставаться в рамках жанра: усталый скептицизм с элементами циничной отстраненности, профессорский тон, – Хазарии или Северном Приитилье, не говоря уже о самых отдаленных окраинах, мы пока не знаем. Все сложно. И интересы у разных групп населения не совпадают, но мы над этим работаем. – Он нарочито выделил слово «мы», чтобы у Ольги на этот счет не оставалось ни малейших сомнений. Вернее, чтобы их не было у Натальи. – Впрочем, жизнь прожить – не поле перейти, не правда ли? Так что поживем – увидим. Отбой!
* * *
– Устал? – Вопрос прозвучал с той мерой естественности, когда сложно усомниться в искренности, даже если этого хочешь. – Прими душ и ложись. Можешь не раздеваться, вдруг тревога…
Удивительно, но ничего из того, чего он ожидал, не происходило. Ольга ушла, но вопросы остались не озвученными, и выяснение отношений тоже, судя по всему, откладывалось на неопределенный срок.
«Что за притча! Она же определенно хотела со мной говорить!»
Но или желание прошло, или разум взял власть над чувствами, или еще что – а могло, похоже, случиться все, что угодно, – Наталья вела себя так, словно и не смотрела на него только что тем самым взглядом, каким, по словам пророка, «исчисляют и взвешивают»[41].
«Прими душ и ложись… Звучит заманчиво, но лучше от этого не станет, вот в чем дело!»
– Приму! – кивнул, присаживаясь в кресло. – Лягу, но чуть позже. О чем ты хотела говорить?
– Читаешь, как открытую книгу? – ни удивления, ни раздражения в голосе, возможно, легкая ирония.
– Если бы… Так о чем?
– Расскажи мне про то, чего не было, – сказала серьезно, села напротив, как прилежная ученица, даже руки на коленях сложила, приготовилась слушать.
«И ведь этого следовало ожидать, не так ли?» – впрочем, вопрос неуместный. По счетам положено платить, или не стоит брать в долг.
– Осенью тридцать девятого года, – слова срывались с губ сами собой, без какого-либо душевного усилия, – меня арестовали по обвинению в государственной измене…
Генрих смотрел на Наталью, рассказывал – возможно, впервые за четверть века, произнося все эти вещи вслух, – но не испытывал при этом ровным счетом никаких чувств. Ни гнева, ни ненависти, ни сожаления, ничего.
– Это случилось в Новогрудке, в конце октября…
Ни тогда, ни позже – много-много лет спустя – Генрих не понимал, отчего все происходило так, а не иначе.