Тяжелый гудок парохода «Святая Катарина», подплывающего к причалу, врезался в серое утреннее небо, заглушил на время всех портовых чаек Пальма-Амы и откатился приглушенным эхом за много миль к югу. А минут через пять разноликая толпа, обитательница кают всех классов, хлынула на умытую ночным дождем мостовую города.
…Евгении не было. Она осталась в Гроссбаде – в труппе «Карусели», которую он, честолюбец и гордец, так легко оставил месяц назад. Поток людей, недавних пассажиров, уже прокатился мимо Давида, а он все еще смотрел на пароход – серый безмолвный айсберг.
Чуда не произошло.
Давид надвинул шляпу на глаза. Сунув руки в карманы плаща, так и не просохшего после ночных скитаний по городу, ощутил в пальцах безнадежно сырую пачку папирос.
Что теперь остается ему? Начинать все сначала?
Он поймал чудом не занятую пролетку, и на вопрос возницы: «Куда угодно?» – неопределенно пожал плечами. К черту на рога!..
Но, поеживаясь в намокшем дождевике, под монотонный цокот копыт поглядывая на сырой кирпич зданий, выцветшие серые окна и спину возницы, Давид вдруг трезво взглянул на положение вещей. Кататься по свету – у него нет денег. Галикарнасс? Но там отец. Появиться в отчем доме сейчас значило бы унизить себя насмешками и глупыми упреками. А возвратиться в гостиницу, туда, где он ждал Евгению, ждал целый месяц, – об этом не могло быть и речи. Теперь не только меблированная комната с окнами на океан, где он выкуривал по две пачки папирос в сутки, теперь весь этот город был для него чужим.
Хотелось промочить горло; сидя в теплом углу, утонуть в табачном дыму собственной папиросы.
Скоро Давид вошел в первую из попавшихся ему по дороге питейных – полуподвальную харчевенку, каких в этом городе было немало. Он расположился у окна, недалеко от большого, дышащего на ладан камина. Глядя на ботинки редких прохожих, колеса пролеток и проплывающих омнибусов с целыми шлейфами грязных брызг, Давид заказал у кабатчика-молчуна яичницу с ветчиной, зелень, бутылку вина и папиросы.
Он не помнил, сколько прошло времени, когда, повинуясь неясному импульсу, поднял голову и в очередной раз посмотрел в окно.
Через дорогу от харчевни по тротуару шел человек. Воротник его темного плаща был поднят, широкополая шляпа надвинута на глаза так, что Давид разглядел лишь торчащую клином смоляную бородку. Над головой пешехода был раскрыт огромный тугой черный зонт. Явно торопясь, человек быстро сошел с тротуара, не заметив стремительно летевшую на него громоздкую карету. У Давида перехватило дыхание. Одна из четырех лошадей повела мордой, натянула упряжь. В эту самую минуту зонт открыл человеку то, что уже храпело, дышало, с грохотом разрасталось у него за плечами…