Акулина ничего не сказала в ответ, а только провожала взглядом фигуру тяжело шагавшего мужика. Она видела, как он подошел к своим, что-то сказал Анне и, согнувшись, скрылся в балагане. У Щетининой повлажнели вдруг глаза и побежали, наконец, спасительные слезы.
Был жаркий летний день. Особенно душно было в лесу, где работала бригада Лаврентия Жамова. Корчевище плотной стеной окружала тайга. Ни ветерка. Застоявшийся воздух до горечи пропитан разогретой прелью и удушливо-приторной пихтовой смолой. Горячий воздух застревал в горле, не помещался в жаркой груди, Люди широко открытыми ртами ловили скудные свежие струйки воздуха, доносившиеся с реки, которые чудом прорывались на раскорчеванную поляну, сквозь густую таежную стену. Сквозь белесое марево на копошащихся внизу людей смотрит белое, с оплывшими от зноя краями, солнце.
Господи! Как трудно тянуть пилу… Жаркий туман застилает глаза. Заплакал ребенок. Это Костя страдальчески искривил лицо; укрытый тряпками, он разметался, и кровожадное комарье с жадностью набросилось на беззащитное тельце.
Акулина в паре с Федькой кряжевала ствол дерева. Мальчишка совсем выбился из сил и безвольно мотался на ручке пилы.
– Мама, Коська плачет!
– Тяни, идол! – плачущим голосом не кричала, а стонала Акулина. – Я вас чем кормить буду, навязались на мою голову! – продолжала орать на мальчишку Акулина. – Вечером опять триста грамм получать! Тяни, кому говорят, идол!
– Мамка, устал я! – десятилетний мальчишка разжал пальцы, выпустил ручку пилы. Свободный конец пилы, дернутый в отчаянии усталой женщиной, злобно продребезжал и остановился.
Акулина бессильно опустилась на ствол дерева; у ее ног лежал на земле мальчишка, ее сын, ее родная кровинка, а второй лежал под кустом, искусанный комарами. Она сидела, а в груди у нее зрела глухая лютая ненависть – ко всем и даже к собственным детям.
Разбитые ботинки, черная юбка, засмоленная пихтовой смолой, и тупое, с потухшими глазами, лицо. Когда-то пышные русые волосы сбились и висели неряшливыми грязными космами. От одной мысли, что вечером опять дадут половинную норму хлеба, она зашлась в приступе звериной ярости. Ее глаза вдруг лихорадочно заблестели. Она резко поднялась с бревна, выломала черемуховый прут и подступила к лежавшему на земле мальчишке. На ее губах выступила пена.
– Вставай, гаденыш! Вставай, мучитель! Чтоб вы передохли все! – кричала она в беспамятстве.
Федька даже не закрывался, только его худенькое тельце вздрагивало от каждого материнского удара.
Привлеченный шумом, оглянулся Лаврентий и, увидев обезумевшую Акулину, подбежал к ней и перехватил прут: