— И откуда ты такой шустрый взялся?
— Из колыбели.
— Какой еще колыбели, мать твою так?
— Революции, какой же еще? Питерский я!
— Ленинградский, рядовой Семенов! Ленинградский!
— Ага.
— Не «ага», а так точно.
— Так точно, товарищ капитан! Разрешите идти?
— Ты что, издеваешься надо мной?
— Так точно!
— Что «так точно»? Что «так точно», я спрашиваю?
— Все, что вы сказали, товарищ капитан!
Если бы его родная мама, будучи беременной, могла заглянуть в будущее и увидеть перекошенную рожу своего заботливо вынашиваемого чада, она бы ни за какие деньги не согласилась рожать и всем остальным бабам заказала!
Я выслушал, стараясь сохранить спокойствие, длинную командирскую тираду, в которой, помимо самых изощренных ругательств, можно было разобрать только:
— Я тебе покажу кузькину-мать, хрен-голова, недоумок питерский!
— Ленинградский, товарищ капитан! — уточнил я…
Если бы я мог тогда заглянуть в будущее, я бы понял, что эта «воспитательная беседа» и ее итоги — знак судьбы. Один из знаков. Но ничего изменить бы не смог и не захотел. Для этого пришлось бы говорить и действовать иначе. А ломать и перестраивать себя можно только с какой-то серьезной целью…
Мисютина доставили в камеру вместе с ужином. Я еще на воле приучил свой организм к одноразовому питанию, поэтому тюремная скудость меня не очень угнетала. От бурды, гордо именуемой чаем, я отказался. Мой сокамерник — тоже.
Если приглядеться, не такой он уже и страшный, этот самозванный Барон. И глаза у него не столько злые, сколько печальные. Видимо, тоже хлебнул горюшка…
Словоохотливость у Мисютина не пропала. Только вежливости в его речах стало побольше. Тихонько вошел и почтительно спросил:
— Где ваше место?
— Мне все равно. Мы люди не гордые. Раз ты привык у батареи — спи там…
— Прости засранца. Погорячился, с кем не бывает. Думал, подсадили к лоху…
— Над лохами можно издеваться?
— Почему — нет? Слабые, безвольные людишки, не способные постоять за себя… Разве они достойны жалости?
— Если не жалости, то сочувствия слабые достойны всегда. Учти, сильные только тогда могут чувствовать себя таковыми, когда рядом есть слабые… Иначе не будет с кем сравнивать!
— А ты философ.
— Приходится.
— Хоть среди нашего брата и не принято таким интересоваться, все же — за что сидим?
— Сам не знаю. Заступился за телку, а она слиняла. Меня сделали инициатором драки. А так как драться я умею, то кое-кому было очень больно. Сейчас еще «волыну»[1] хотят повесить. Ею мент меня пугал, а я — возьми да вырви. Пальчики, естественно, остались.
— Значит, три двоечки наклевываются?