— Ну как я тебе? Не стыдно со мной показаться в свете?
Катя помотала головой, потом быстро чмокнула его в щеку:
— Какой ты красивый! Ты самый красивый мужчина из всех, кого я знаю!
— Просто ты необъективна.
— Еще как необъективна!
В ее голосе слышалось такое обожание, что Володя слегка смутился. Трудно все время быть кумиром даже для собственной жены. Приходится постоянно соответствовать, а это налагает определенные обязательства. В глубине души он хотел бы, чтобы Катя относилась к нему хоть чуть-чуть прохладнее. Он же нормальный мужчина, а не Ходячее Воплощение Всяческих Добродетелей. По правде говоря, жизнь с безмерно любящей женой иногда кажется чуточку пресной, чтобы не сказать скучной… Но останавливаться на этой мысли и додумывать ее до конца Володя не стал. От добра добра не ищут.
Он посмотрел на Катю и тут только заметил, что она стоит перед ним в изящной кружевной комбинации и в черных лаковых лодочках на высоченной «шпильке». Зрелище, конечно, сверхсоблазнительное, но…
— А почему ты еще не одета?
На счастливое Катино лицо набежала тучка:
— У меня ничего не выходит с прической. Стараюсь, стараюсь, и все зря. Вот видишь…
Катя тряхнула головой, и ее длинные волосы заструились по плечам. Володя улыбнулся:
— Оставь так. Французы говорят: чистая голова — уже прическа. А уж твои волосы укладывать просто грех. Они у тебя как у Раутенделейн.
Он притянул жену к себе, обнял и погладил мягкие шелковистые локоны. Катя прильнула щекой к его груди:
— А кто это — Раутенделейн?
— Фея. Из пьесы Гауптмана «Потонувший колокол».
— Не читала…
— Я принесу тебе книжку. У нас дома есть.
В другой раз Катю бы царапнуло, что он сказал «у нас дома» не об их новой замечательной квартире, а о той, где они жили раньше и где сейчас жила одна тетя Инна. Но его руки обнимали ее, она слышала стук его сердца — так стоит ли расстраиваться из-за пустой оговорки!
Они постояли так, обнявшись, минуты три. Володя спохватился первый:
— Послушай, мы рискуем опоздать. Одевайся скорее. Машина придет через пятнадцать минут.
Катя с сожалением высвободилась из его рук и потянулась за длинным изумрудно-зеленым платьем, заботливо разложенным на постели.
В этот момент в дверь позвонили. Машина пришла даже раньше, чем было назначено.
Вика уже начинала тихо злиться. Битых пятнадцать минут она торчала как дура у памятника Тельману, уши у нее замерзли, и губы под помадой, наверное, посинели от холода.
Она была в своей любимой и единственной короткой шубке из чернобурки, накинутой на элегантное маленькое черное платье, — даже шею шарфом замотать не удосужилась. Вика жила в соседнем доме, к памятнику подошла вовремя и была уверена, что ее тут же посадят в машину и повезут по назначению.