Степан рванул ворот полушубка, на пол с костяным стуком посыпались пуговицы. Наступая на них, он вплотную приблизился к столу, навис над Коптюгиным, злорадно отметив, как тот отпрянул от него и сжался в своем кресле. В третий раз за сегодняшний день с испугом шарахались от него люди, которых ему хотелось пришибить. Перегнулся через стол, почуяв кислый запах из чужого рта, и шепотом едва выдавил из себя:
– А я, Коптюгин, тебя задавлю. Вот сейчас, без всяких собраний. Задавлю. Хрен с ним, отсижу сколько надо, но тебя, гада, не будет!
– Алексей! – сдавленно выдохнул Коптюгин. – Алексей! Сюда!
В коридоре затопали увесистые шаги, и сзади на Степана, цепко обхватив за плечи, тяжело навалился Алексей Селиванов, потащил к дверям. Степан не сопротивлялся, в какую-то секунду он разом обессилел, опустил руки и поддался, послушно выйдя из конторы на крыльцо.
– Ты чо, в тюрягу захотел? – в затылок бубнил ему Алексей. – Чо, в тюрягу захотел? Посадят, глазом не моргнут, посадят!
– Да пусти ты! – Степан дернул плечами, пытаясь освободиться от тяжелых рук Алексея.
Тот отпустил.
Жарко, душно было в полушубке. Степан рывком скинул его, остался в одном пиджаке и с облегчением ощутил телом весенний морозец. Тихо спросил:
– Стал бы за письмо голосовать?
Он был уверен, что Коптюгин, прежде чем сочинять бумагу, успел подсуетиться и перетолковать с мужиками. Поэтому, задавая вопрос, уже знал, каким будет ответ.
– Понимаешь, тут дело такое… Строиться я собрался, баба опять же болеет, ребятишки… Ну, пошумлю я, а толку? Вот какой толк от твоего шума? А? Шишки одни. Ты, Степан, завязывай это дело, послушай меня…
Но дальше Степан слушать не стал, перекинул через плечо полушубок, осторожно спустился с крыльца и тоскливо оглянулся вокруг. Куда? Примостился на лавочке возле чужой ограды и сгорбился. Здесь его и отыскал Никифор Петрович. Осторожно тронул за плечо.
– Накинь полушубок, а то прохватит. Да вставай, пойдем. Пойдем, пойдем, нечего под чужими заборами ошиваться.
Степан натянул полушубок и двинулся вместе с Никифором Петровичем к дому. Осторожно открыв и закрыв калитку, чтобы не звякнула защелка, Никифор Петрович ухватил Степана за рукав и потащил в огород, к бане.
– Тама пока посидим, – объяснил он. – И бабы, глядишь, утихомирятся, и тебе отпыхаться надо. А то все гам да шум – разве толк будет…
В бане резко и горько пахло старыми березовыми вениками. В темноте, нашаривая на окошке лампу, Никифор Петрович нечаянно уронил тазик, и он с грохотом звякнулся на пол.
– Мать твою, понаставили тут… – Нашарил лампу, чиркнул спичками, и желтый язычок пламени затеплился под его ладонью, расталкивая темноту, а когда зажег лампу и вставил в нее стекло, баня тускло осветилась, и в ней, холодной, даже повеяло теплом и уютом. Из-под лавки Никифор Петрович выудил бутылку со стаканом, завернутый в чистую тряпичку хлеб с двумя луковицами, примостил все это на полке и забрался туда сам.