Елена в тот день возила на пару с Настей Булановой, лучшей своей товаркой. По четыре ездки сделали, промерзли насквозь, но нигде не опрокинулись и упряжи не порвали. Четыре ездки норма была, но подвернулся им, как назло, Бородулин у штабелей и погнал в пятый раз, крича, что еще светло и можно возить да возить. Деваться некуда – поехали. Закатили еще по бревну на сани, примотали веревками, потащились обратно. А руки уж не гнутся, торчат в рукавицах, как палки. Но вот и Цыганское болото обогнули, деревня впереди замигала в потемках, до штабелей с лесом – рукой подать. Лошади, вконец за день замотанные, и те поживей пошли, почуяли отдых. Добрались. Настя с Еленой бревна на штабель закатили и тут же прямо на снег легли. Ни встать, ни шагу сделать, хоть плачь. А надо еще лошадей распрячь, отвести на конюшню, да и дома дела ждут. Елене полегче, она одна, ей много не надо, а у Насти на руках мать больная и три сестры младшеньких… Господи, да увидится ли конец такой жизни?
– Вставай, Настя, вставай, иди домой. Я сама лошадей распрягу и поставлю сама. Иди.
У Насти и на «спасибо» сил не осталось. Поднялась еле-еле, качнулась, как на ветру травинка, и потащилась, не оглядываясь, к деревне, к теплым, мигающим огонькам. Елена отдышалась и поднялась следом за ней. Пока отгоняла лошадей на конюшню, пока распрягала их, на улице совсем стемнело, и густо вызвездилось небо. Колючая, белая мгла поднималась над деревней столбами. Глянешь на нее – и дыхание заходится. А Елене на верхний край еще добираться через всю Малинную, и решила она заглянуть в конюховку, отогреться. В конюховке топилась печка, полыхала жаром, переливаясь и отсвечивая, раскаленная плита. Стащила Елена с себя одежонку, припала к горячим кирпичам, и ее враз разморило, понесло, будто раскачивало на теплых волнах. Разбудили ее, как толкнули, грубые и жадные руки. Они рвали на груди кофтенку. Ярко плита в темноте светилась, и Елена, очнувшись, увидела прямо над собой Витьку Бородулина, сына начальника лесоучастка. Витька чудной болезнью болел, шея у него, руки и лицо испятнаны были багровыми лишаями, и чужому человеку не то что дотронуться до них, а и поглядеть тошнехонько. А тут они по самому телу шершавят, Витька мокрыми губами в щеку тычется, сопит от нутряной натуги, задыхается.
– Да ты что, кобелина! Отвяжись! Уйди, зараза!
Она отталкивала его от себя, пыталась выскользнуть, но Витька парень здоровый, сила в руках бычья, раздернул кофтенку и молчком, ни слова, ни полслова не обронив, только сопел да тужился, повалил ее на пол. Глаза дурные, лишаи фонарями горят, губы мокрые, от жадных рук спасения нет. Где его взять, спасение? Где силы взять в своем теле, замордованном работой, чтобы оборонить это же самое тело от грязи? Душу свою как оборонить? Выгибалась, билась, словно рыбина в неводе, и не могла вырваться. Напряглась в последнем усилии и такой крик из груди вытолкнула, что чуть сама не оглохла: