Кроме всего прочего, слыл он еще культурным хозяином – единственный из Малинной арбузы на песках выращивал. Власти его не трогали, даже похвальные листы на выставках давали. Богатства хоть ложкой хлебай, и сын, Трошка, наследник единственный, подрастал, как на опаре, весь в тятю пошел, такой же сутунок – двумя руками не обхватишь. Трошка-то и выкинул коники, от которых Федор Северьяныч до самой смерти не опамятовался. Ни с того ни с сего свихнулся парень, записался в комсомол и от отца отрекся. На собрании, при народе. И случилось это в самом начале двадцатых годов, задолго еще до того времени, когда от родителей стали отрекаться под наганом.
Федор Северьяныч рвал на собрании бороду и кричал, брызгая слюной:
– Трошка, сукин кот, да ты чо городишь, чо городишь-то! Окстись, страмец!
Трофим у стола стоял, на красную скатерть одной рукой опирался. Нахмурил брови и не шелохнулся. Отвечал как по бумажке:
– Не могу я жить под одной крышей с эксплуататором и родственных отношений с ним поддерживать не желаю.
Такое железное спокойствие звучало в чужих и незнакомых мужикам словах, что собрание – а сидела на нем, почитай, вся деревня – притихло. В первый раз люди такое видели, и новь эта дохнула на них нехорошим предчувствием. Трофим продолжал говорить в полной тишине, слова его падали в прокуренный, сизый от дыма зал увесисто и четко:
– Потому и отказываюсь, что у меня другие убеждения.
Еще больше притихли и почуяли мужики своими изворотливыми крестьянскими головами: неспроста Трошка песню такую завел, не с бухты-барахты, видно, умудрился разглядеть завтрашний поворот жизни. Злее смалили махру и вполуха слушали Федора Северьяныча, который ругался и проклинал сына. У Трофима ни одна жилка не дрогнула.
Слег Северьяныч сразу после собрания, не вынес удара. Полгода помаялся и тихо отошел. Трофим даже на похоронах не появился, боялся биографию замарать. И этим непоявлением своим еще больше напугал малиновцев. Трофим был для них непонятен как чужой, заезжий человек и знал, предвидел нечто такое, о чем они пока и не догадывались. Его стали побаиваться.
Получил Трофим за принародное отречение от отца и за активность портфель секретаря сельсовета и с тех пор власти из рук не выпускал, только портфели менял, перебираясь с одной должности на другую. Когда стали раскулачивать и высылать, когда мужики стали исчезать по ночам из деревни неизвестно куда, а Трофим увиливал от любой чистки, и, каким бы боком ни поворачивалась жизнь, он всегда успевал заскочить на ее верхушку, вот тогда малиновцы поняли: Бородулин нутром чует перемены, через окоем заглядывает. Мало кто так умел.