Месяц сгорал с сухим шорохом, свет набирал силу, белые искры отлетали от него и гасли. Пахло дымом. Еще немного – и запластает жадное, высокое пламя. Бежать, бежать от него и молчать. Не приведи бог случайно обмолвить имя. Александр вскинулся и увидел, что месяц выдохся и угасал, свет съеживался и уплывал, стены домов становились непроницаемыми, все возвращалось на свои места, и пространство сужалось, обретая реальные очертания.
Александр вскинулся еще раз и проснулся.
Потный, испуганно вздрагивая всем телом, сполз с кровати, остановился посреди темной комнаты и долго не мог понять – где он? Когда прояснило в глазах, и он пришел в себя, на ощупь нашел ковшик, зачерпнул холодной воды и долго, захлебываясь, пил.
Сны, похожие на только что пережитый, снились ему часто, выматывали хуже всякой работы и надолго поселяли страх, от которого он не мог избавиться. Александр включил свет, бросился к Библии, лежащей на столе, открыл ее на первой же попавшейся странице и громким, срывающимся голосом стал читать:
– Но Ты, Бог наш, благ и истинен, долго терпив и управляешь всем милостиво. Если мы и согрешаем, мы – Твои, признающие власть Твою; но мы не будем грешить, зная, что мы признаны Твоими. Знать Тебя есть полная праведность, и признавать власть Твою – корень бессмертия…
Читал дальше, громче и громче поднимая голос, и вдруг рука сама собою захлопнула Библию, а голос оборвался на полуслове. Не приходило облегчения, потому что все, что было им читано, оставалось для него холодным и непонятным. Безмолвным, как старый камень. Чтобы стало прочитанное ясным и горячим, как кровь, нужен был в душе особый звук, который соединялся бы со словами. Но сколько ни ждал Александр, сколько ни взывал, звук тот не появлялся. А страх был, постоянный, не изжитый еще с той минуты, когда очнулся он на железнодорожном полотне. Александру хотелось жить, жить, во что бы то ни стало, и неважно – в кого верить. Если бы вспомнил, замерзая на дороге, дьявола, он поверил бы и в него. Ездил в церковь, молился, ходил несколько раз на исповедь и там всякий раз лукавил, не признаваясь, что нет у него в душе звука, без которого вера мертва. Что он мог сделать?
Внимательно наблюдая за жизнью в Малинной, зная многое, о чем не догадывались другие, и, предугадывая, зачастую верно, что будет завтра, Александр боялся говорить и единственно, на что он сподобился – надо же было хоть какими-то добрыми делами оправдывать свое безверие! – попытался предостеречь Степана, но тот, похоже, всерьез его предостережений не принял.