– Это так, сынок, в России называли войну 14-го года… – назидательно произнес дед Михась.
– Империалистическую, значит, – весомо поправил председатель комсомольской ячейки отряда Яшка Цапфер.
– Оно, конечно, и Империалистическая тоже… – согласился дед Михась, неодобрительно глянув на Яшку поверх яйца. – Да я не об этом. Я к тому, что германец большой аккуратист. Даже в свой ватерклозет, скажу я вам, ходит согласно регламенту.
– По расписанию, что ли? – хохотнул кто-то из угла «хаты» – не то блиндажа по армейскому образцу, но с метровым выступом бревенчатых стен над землей, не то землянки с накатом, крытым шалашом, хвойную зелень которого время от времени освежали подсечкой ельника, чтобы не бросалась в глаза издали соломенная желтизна сухостоя. Впрочем, теперь, поздней осенью, особой нужды в этом не было – то и дело наметал мокрый нестойкий снег. Называлось это сооружение – «расположением разведроты», в обиходе просто «хатой».
– Именно… – кивнул дед Михась, вытирая рот тыльной стороной ладони. – По расписанию. Служил я тогда в Гомельском егерском полку, а егеря в царской армии, скажу я вам, были что-то на манер сегодняшних снайперов. Вот один из наших номеров… Степан Кравец, сдается… – дед Михась на минутку задумался, махнул рукой. – Не помню в точности, хай будет Стёпка. Залег Стёпка… кажись, Стёпка… – снова усомнился дед. – В караул на одной высотке в нейтральной полосе. А сидели мы с немцем в окопах, скажу я вам, ну, буквально нос к носу, так что караулы и они, и мы выставляли на ничейной земле… – дед хмыкнул. – Даже случалось, ползет германец в караул со своего боку, а наш с нашего – столкнутся в траве, а она там была как в иной пойме – по пояс… Столкнутся, обругают друг друга всячески, смеха ради, и расползутся…
Дед Михась, казалось, и не заметил недоуменных взглядов, которыми обменялись молодые разведчики, продолжил:
– Да и с окопов сообщались мы со швабами самим только горлом и без особого усердия…
– И о чем же, интересно, общались? – неприязненно поинтересовался Яшка, не столько из-за политической несвоевременности подобных экскурсов в историю, сколько из обычной ревности – до прихода деда главным «затейником» в разведгруппе был он.
– Так уж год семнадцатый шел… – покосившись на него, проворчал дед Михась. – Вшей кормить осточертело и нам, и германцу до самой последней крайности, так что отношения у нас сложились, скажу я вам, вполне житейские, добрососедские, можно сказать. Шваб, бывало, гаркнет: «Рус! Камарад!» – друг, значит по-ихнему, товарищ, – пояснил дед не столько Яшке, сколько апеллируя к остальным слушателям. – «Die Musik gib!», то есть «Музыку давай!» – орет. Ага, значит, музыки хочет, заскучал шваб или шнапсу столько выпил, что из губной гармошки одни только слюни…