— Это только сверху крупа, — сказала она тихо, — это я рацию от Кульковой сюда принесла. Я от нее передачу вела...
Старуха подняла глаза сердито и удивленно.
— Зачем ты мне это говоришь? Ведь я тебя ни о чем не спрашивала и не спрашиваю сейчас...
И Маша поняла: нет, старуха, конечно, обо всем догадывалась, а сердилась и не хотела есть раньше эти продукты просто потому, что они были крадеными у немцев, и это было сильнее ее, даже когда она голодала.
— Кулькову предупредили, что ею интересуется гестапо,— сказала Маша.— Она вчера ушла из дому совсем, а сегодня отдала мне рацию по дороге, пока я шла домой.
— И куда же она ушла? — спросила Софья Леонидовна.
— Я же говорю, совсем,— повторила Маша.— Попробует пробраться к партизанам.
Старуха сдвинула свои мужицкие брови и задумчиво пожевала толстыми губами.
— Плохо, — наконец сказала она, снимая с керосинки недоваренную кашу и тяжело опускаясь на стул. — Теперь тебя заподозрят, ты к ней ходила. Надо будет, пока не поздно, тебе от меня скрыться.
— Если я скроюсь, тебя арестуют, — сказала Маша.
Она уже думала об этом по дороге и пришла к убеждению, что скрываться ей нельзя, потому что старуху тогда уже непременно арестуют.
— А это уж моя забота, — непримиримо сказала старуха. — А ты завтра скройся, только надо подумать куда, чтобы не выдали.
И она поморщила лоб, словно вглядываясь куда-то далеко и вызывая в памяти людей, у которых Маша могла бы спрятаться и которые её бы не выдали. Выражение ее лица было такое решительное, что Маша поняла — заставить старуху согласиться с собой будет нелегко, может быть, даже почти невозможно, но что делать?! В каком бы направлении ни искали выхода ее мысли, все выходило плохо: если она уйдет от старухи и скроется, то, во-первых, куда, что это будут за люди, за кого она будет себя у них выдавать, а главное, тогда старуху наверняка арестуют, потому что после исчезновения Кульковой второе исчезновение — Маши сделает для немцев сразу все яснее ясного. Если же она останется у старухи, то, конечно, вполне возможно, что ее арестуют. Начнут перебирать всех знакомых исчезнувшей Кульковой, узнают о ее частых приходах к Тоне, возьмут и арестуют просто на всякий случай, для проверки, но старуху могут при этом не тронуть, если только не докопаются, что Маша не ее племянница. А до этого нельзя им дать докопаться, ни за что нельзя, что бы они ни делали...
Она вообще, что бы они ни делали, этого не скажет, скажет, что просто была знакома с Кульковой, ничего не знала, ничего не подозревала, что честно работала в их немецком госпитале и не знает, даже представить себе не может, почему ее арестовали. Может быть, ей будет все равно плохо, но хоть старуха при этом останется целой, думала Маша. Она с ужасом представила себе, как ее арестуют, как будут допрашивать, и в то же время не могла представить себе, что она может им сказать что-нибудь из того, чего нельзя говорить.