Под сенью цветущего гетто мы наконец могли возобновить войну.
Лед тронулся во всех смыслах слова.
В 1972 году взрослые подчинили войну своим правилам, что нам было глубоко безразлично.
Весной 1975 года, они все разрушили. И это разбило нам сердце.
Едва лед растаял, едва завершились наши принудительные работы, едва мы возобновили войну в экстазе и неистовстве, как возмущенные родители все испортили:
А как же перемирие?
Мы ничего не подписывали.
Так вам нужна подпись? Хорошо. Предоставьте это нам.
Взрослые сочинили и напечатали самый высокопарный и путаный мирный договор.
Они вызвали генералов двух вражеских армий за "стол переговоров", где не о чем было договариваться. Затем прочли вслух текст на французском и немецком, но мы все равно ничего не поняли.
Мы имели право только подписать.
Это было так унизительно, что даже враги стали нам симпатичны. И было видно, что наши чувства взаимны.
Даже Вернеру это было противно, хоть история с перемирием и началась с него.
В конце опереточного подписания взрослые сочли нужным выпить за это по бокалу газировки из настоящих фужеров. У них был довольный и удовлетворенный вид, они улыбались. Секретарь посольства Восточной Германии, приветливый, плохо одетый ариец спел песенку.
Вот как, сначала отобрав у нас войну, взрослые отобрали у нас мир.
Нам было стыдно за них.
Как ни странно итогом этого искусственного мирного договора стала взаимная любовь.
Бывшие враги упали в объятья друг друга, плача от ярости на взрослых.
Никогда и никто еще так не любил восточных немцев.
Вернер рыдал. Мы целовали его: он предал нас, но это было на войне.
Все, что относилось к войне, было хорошо для нас.
Мы уже чувствовали ностальгию. Мы обменивались по-английски воспоминаниями о битвах и пытках. Это было похоже на сцену примирения из американского фильма.
Теперь нам предстояло найти нового врага.
Но нельзя было нападать на первого встречного, у нас были свои критерии отбора:
Первый: географический - враги должны жить в Сан Ли Тюн.
Второй: исторический. Нельзя было драться с бывшими Союзниками. Конечно, нас всегда предавали только свои, конечно, нет никого опаснее друзей: но нельзя же напасть на своего брата, нельзя напасть на того, кто на фронте блевал рядом с тобой и справлял нужду в тот же бак. Это значило погрешить против здравого смысла.
Третий признак был из области иррационального: врага надо было за что-нибудь ненавидеть. И тут годилось все, что угодно.
Некоторые предлагали албанцев или болгар по недостаточно веской причине, за то, что они были коммунистами. Предложение никто не поддержал. Мы уже воевали с Востоком, и всем известно, чем это кончилось.