– Неужели ты надела мои чулки?
– Я думала, это мои, а когда надела… они такие теплые, просто не хотелось снимать.
– Рад, что ты их не сняла. Я и понятия не имел, что они так замечательно выглядят. Чего, кстати, нельзя сказать о моем свитере.
– Да уж, представляю, как я сейчас выгляжу! Тот еще вид!
– Отрада для усталых глаз. – Он нагнулся к ней и нежно поцеловал. – Я рад, что ты пришла. И хотя нельзя сказать, что вчера мы с тобой поссорились, у нас все же вышла размолвка, и мне было не по себе.
Серо-голубое небо затягивали облака. Между ними иногда показывались далекие звезды; они не мерцали, а тускло поблескивали. Тихо шелестело море. При отливе обнажился мокрый песок.
Эйнзли прижалась к Иннесу, плечо к плечу, бедро к бедру, и смотрела на воду.
– Да, он меня ни разу пальцем не тронул, не поднимал на меня руку, и все равно я его боялась. Отчасти виноват был он, а отчасти – я сама. Я говорила тебе, что он наделал долгов, – продолжала она, – но дело не только в них. Когда чувствуешь себя никчемной, трудно получить право голоса в других делах, даже тех, которые тебя касаются.
– Почему ты чувствовала себя никчемной?
Эйнзли совсем не собиралась изливать душу, но ей показалось, что сейчас будет справедливо ответить Иннесу откровенностью на откровенность, показать, что она тоже ранима.
– Все очевидно, – прошептала она. – Я не могла дать ему того, ради чего он на мне женился.
– Ты имеешь в виду ребенка?
– Да. – Она кивнула, забыв, что в темноте он ее не видит. Потом, сообразив это, обрадовалась тому, что он не видит ее лица. Старая история, старая рана… Ей казалось, все давно прошло, а оказалось, что нет. Эйнзли поняла, что беззвучно плачет. Если он спросит, в чем дело, можно сказать, что глаза щиплет от ветра.
Его рука опустилась ей на спину. Она догадалась, что он пытается решить, как ему поступить – прижать ее к себе или оставить в покое. Она испытала облегчение, когда он убрал руку. Она крепко обхватила себя сама, радуясь теплу его свитера.
– Эйнзли, прости меня, но я помню, какой ты вначале была со мной. Я понимаю, что между тобой… и им… Что ваша близость не способствовала зачатию.
Эйнзли заметила, что он упорно не называл Джона по имени или «твоим мужем». Он вел себя до нелепого деликатно. Когда они обсуждали письма мадам Геры, он выражался более откровенно. Интересно, насколько правдивее она была бы с ним, будь она корреспонденткой мадам Геры?
Эйнзли почувствовала озноб.
– Когда мы только поженились, – сказала она, – между нами… все шло нормально. – Так же «нормально», как и у многих других женщин, писавших мадам Гере. Хотя ей и не так повезло, как миссис Дж.-А., потому что в постели Джона трудно было назвать «настоящим джентльменом». Ей вдруг показалось важным, чтобы Иннес узнал об этом. – Не так, как у нас с тобой. Он не был… джентльменом в том смысле, о котором говорил ты.