Ласкин еще не так захвачен этой манией, но еще немного – и он тоже забудет все, кроме трубки. Это хорошо знает его молодой проводник. Его задача – не подпускать Ласкина к трубке, пока тот не представлен господину Ляо. Поэтому проводник почти силой вытаскивает его из курильни.
Они минуют двор и узким лазом выходят на улицу. Она объята недвижной чернотой сна. Справа сияют огни города. Небо уже ясно. Ласкин останавливается и жадно втягивает воздух. Ему кажется, что он вырвался в жизнь и ничто не заставит его вернуться в ад. Разве только… опиум?..
Опиум!..
Прачке не до его переживаний. Он спешит: Ласкин должен быть представлен господину Ляо. Прачка слишком хорошо знает, что значит для такого маленького человека, как он, нарушить железное «должен». Господин Ляо даже не рассердится. Он ничего не скажет. Но если неисправность проводника нарушит планы господина Ляо, – а в голове у господина Ляо всегда важные планы, – то с проводником может случиться все, что угодно. Именно так: все, что угодно! То подобие человека, что лежало сегодня на тротуаре, – напоминание не одному новичку Ласкину. О нем очень хорошо помнит прачка-проводник, хоть он и храбро смеялся над страхом, охватившим Ласкина при виде скрюченного покойника.
Проводник знал владения господина Ляо. Он мог в любой темноте найти любой их закоулок. Но Ласкина подавляли налезающие друг на друга каменные корпуса с тысячами нагороженных внутри дворов-клетушек. Теперь он знал, что внутри этого огромного каменного квадрата кипит жизнь. Но ни в одном из окон, выходящих на улицу, он не заметил даже огарка. Ни в одну из тысяч каморок внутреннего городка не было проведено электричество. Свеча и в лучшем случае – керосиновая лампа, которую можно задуть при малейшей тревоге, – только это допускалось господином Ляо. Владелец квартала скорби и порока меньше всего думал о том, что живущим в нем и приходящим в него нужны воздух и свет. Его не беспокоило отсутствие окон. Он заботился о том, чтобы ни один звук не мог вырваться из квартала. Вся каменная громада квартала, внутри которого, как муравьи, снуют люди, снаружи всегда остается молчаливой и темной, как будто чума выкосила в нем все живое.
– Послушай, – тихонько спросил Ласкин, – сколько людей живет в этом доме?
– Двадцать тысяч, – не задумываясь, ответил китаец, и это было правдой. – Теперь только двадцать тысяч, – с оттенком сожаления повторил он. – Господин Ляо очень сожалеет. Раньше было сорок.
«Только» двадцать тысяч человек населяло теперь каменный квадрат квартала. Номинально контролируемые полицией, опекаемые агентами господина Ляо, дома квартала не признавали никого, кроме своего тайного хозяина – господина Ляо. Только его приказы имели силу железного закона. Ему вносилась настоящая арендная плата за каждый вершок площади; ему принадлежали все притоны, воровские малины, склады краденого, убежища для диверсантов, шпионские явки, подпольные абортарии, публичные дома. Ему принадлежали и тела, и души двадцати тысяч людей, теснившихся в этом доме-квартале.