– Я очень близка, – сказала она.
И она и впрямь была близка – вот только, ну, не была. Телефон зазвонил еще раз, и еще раз мы выждали. И все ждали. И ждали. И вновь он умолк. Только теперь в нетерпении она дотянулась через всю кровать и выколупнула трубку из рычага.
– Я близка, – сказала она раздраженно. И затем в порядке объяснения: – Очень-очень близка.
– Очень близка? – спросил я.
– Очень-очень-очень близка!..
– Ладно, – сказал я наконец. И за чаем спросил: – Так вот какой может быть математика? Для вас она всегда такова?
– Всякий раз, – ответила она, а потом: – Хотя после матанализа становится еще лучше!..
* * *
И вот так я начал проводить свои каникулы, мерцая между качкими приоритетами математики и истории: днем с Уиллом в кафетерии; а по вечерам – с математичкой у меня в квартире. То, что обещало стать холодным и одиноким временем, вдруг превратилось в жаркое приключение. И, как она и сулила, я постепенно полюбил ощущение математики. По многу часов кряду. Через все итерации дня и ночи и во всех мыслимых положениях. Переворачивались столы. Скрипели кроватные пружины. По раскрытым лицам учебников, чьи глянцевые страницы липли к нашим потным спинам. На кухонном столе. У стены. Оседлав раковину. Все глубже и глубже в холодные зимние ночи мы вдвоем исследовали дисциплины друг друга так, что со временем они слились воедино в великом интегральном исчислении любви, в вековечном свете литературы, в старейшем и величайшем из всех верований, что известно под именем истории.
– Истории?
– Да, истории.
При этом взгляд Уилла сосредоточился целиком и полностью на мне. Ясно было, что бурбон исполнил свой долг, и Уилл больше не делает вид, что ему сопротивляется. Но так неожиданно услышав это слово, он навострил уши.
– Так вы про историю хотите узнать, Чарли?
– Да.
– Хоть сейчас и январь?
– Да, – сказал я. – Время позднее, мистер Смиткоут. Зимние каникулы почти закончились, и скоро начнут возвращаться студенты. Преподавательский состав вновь вернется от засухи к зелени. За нашим окном уже становится очень поздно. Самая долгая ночь миновала, и теперь мы направляемся к равноденствию. Так не могли бы вы мне, пожалуйста, рассказать то, что вы знаете о смысле истории?
Уилл оторвал взгляд от манерки и сказал:
– Я, конечно, знаю много чего. Вообще-то я знаю даже слишком много. Потому что это мой источник существования и моя судьба. Я – продукт истории в той же мере, в какой и фактор. Я – ее дитя, и она моя. Как мне, бывало, напоминала моя жена, она так говорила: Смиткоут, нам не выпала карта иметь детей – к сожалению, потомство такого сорта не заложено в твоем божественном плане, – но это ничего, у тебя могут быть иные дети. И потому мои потомки – студенты, и я буду жить в них. Мои дети – мои учения. Мое наследие – мои слова. Даже те выброшенные окурки сигар – мое верное потомство. Каждое мое действие – акт деторождения. Каждое последствие – дитя. У меня сто миллионов детей где-то в этом мире, однако нет ни одного, кто отвез бы меня к врачу на прием, который я пропустил в прошлом месяце. Но повествование становится запутаннее, Чарли. Те истории, что мы, бывало, рассказывали, – ну, рассказывать их нам уж недолго осталось. Так давайте не будем задерживаться на прошлом. Нет, давайте не станем говорить о том, что приходит и уходит. Как школяр истории, я бы предпочел говорить о будущем.