– Все кончено, Чарли.
– Что?
– Извините, но это попросту не выйдет.
– Нет?
– В этом нет будущего. Я учитель математики. Вы – администратор в области образования. Мы говорим на разных языках. Мой – лингва-франка ученого просвещения. Ваш – специализированный жаргон тупой полезности.
– Да, но разве нельзя их как-то примирить между собой? Разве меж ними нет какого-нибудь равновесия? Некоего сорта… компромисса?
– Нет. Просто ничего не получится.
– Но почему же? До сего момента все, казалось, получалось отлично! То есть – не хотелось бы хвалиться, – но только вчера ночью все получилось аж три раза!
– Вы застали меня в минуту слабости. Но теперь мне лучше.
– Но я…
– Пока, Чарли…
Женщина слегка приоткрыла дверь шире, чтобы в щель протянуть мне руку. Я взялся за ее мягкие пальцы в последнем немощном рукопожатии.
Так же внезапно, как некогда появилась, женщина закрыла дверь квартиры и вернулась внутрь, в таинственное царство математики и поджидающие раскрытые объятья преподавателя матанализа.
* * *
Это случилось вечером в среду. К утру четверга плетенье моего тщательного плана начало обтрепываться по краям. Первый звонок поступил от Тимми из будки охраны – он поставил меня в известность, что рука деревянного шлагбаума застряла и не открывается, и от ворот до самых железнодорожных путей уже выстроилась длинная вереница машин – включая нескольких аккредиторов, которые уезжали из кампуса завтракать. К тому времени, как я отрядил туда бригаду моторизованных тележек перевезти аккредиторов на их различные встречи – обильно извиняясь за доставленное неудобство, – меня уже вызывали в административный корпус, где в непокорной группе почасовиков вспыхнули волнения из-за вопроса о налогообложении без представительства. Группа требовала минимальной заработной платы, восьмичасового рабочего дня и расширенного доступа ко включению в литературный канон. Кроме того, они хотели более безопасных условий для работы, биметаллизма[45] и всеобщего избирательного права. Их крест – из золота, утверждали они, и они устали его нести: если на их требования не обратят внимания, они готовы подкрепить их вредоносной остановкой работы.
– Мы не могли бы разобраться со всем этим на следующей неделе? – умолял их я. – То есть после отъезда аккредиторов! – Почасовики были недовольны, но в итоге уступили, и я, добившись их неохотного согласия, направился в химическую лабораторию заменять разбившуюся мензурку; затем на занятие по ораторскому искусству, где лишившийся дара речи аккредитор пытался разобраться в лаконическом подходе Длинной Реки к преподаванию; затем в музыкальный класс – вернуть дирижерскую палочку, которую занимал там в предыдущем семестре. Оттуда я поспешил обратно на семинар по творческому письму – объяснять разгневанной аккредиторше, отчего только что вошедший в штат – и внезапно не такой чарующий – преподаватель творческого письма пренебрег приходом на это занятие. Десять студентов сидели за столом для переговоров с податливыми своими умами и ковкими рукописями, а вот наставника, способного пастырски провести их по горам и долам, не было. Аккредиторша выразила потрясенность таким недостатком профессионализма и пожелала узнать, как подобное вообще возможно в аккредитованном высшем учебном заведении. Оплакивая утраченную возможность, женщина далее подвергла сомнению целесообразность обучения таким вещам, как творческое письмо вообще.