– И все-таки. Мам, ты была несовершеннолетней. Ребенком.
– Верно, – ответила мама, застегивая на кожаный язычок черно-белую планету своего отрочества и других утраченных вещей. – Это было преступление. – В ее голосе мешались горечь и нежность. – Он точно был негодяем.
– Он тебя…
– Там не обошлось без алкоголя. Если честно, я ничего толком не помню. Но видимо, мне не понравилось, потому что на следующий день я выстрелила ему в глаз.
– Что?!
– Стрелой из лука.
– С лошади?
– Я сказала, что не хочу фотографироваться.
– Ну, мам, ты даешь.
Я представил, как дядя Рэй, в бермудах и гавайке, падает на газон, а из глаза у него торчит стрела.
– Наверное, я разозлилась. Я к тому времени была зла на все.
Я ощутил, как холодное железо входит в левый глаз, как все заливает красным. Меня передернуло.
– Понимаю, – сказала мама.
– Ладно, – заметил я уже более философским тоном. Потрясение немного прошло, и теперь чем больше я думал про мамину месть, тем меньше она меня удивляла. Дядя Рэй вроде бы славился догадливостью, но маму он понимал плохо, иначе бы близко не подпустил ее к луку и стрелам. – В общем, жизнь тебя так серьезно шарахнула.
– Для начала. А потом твой отец вроде как добил.
– Аналогично. – Я выставил раскрытую ладонь, мол, «дай пять».
Мама немного помолчала, потом тихонько тронула мою ладонь своей:
– Но на твоего деда я, наверное, не так сильно злилась, иначе бы рассказала ему про Рэя. А я не сказала.
– Может, это было бы лишнее.
– Думаешь, он догадался?
– Он привез с собой из Флориды всего пять вещей. Из них одна – та твоя фотография.
– Меня это немного испугало. Может, Рэй ему потом сознался.
– Может, то, что ты стрелой выбила дяде Рэю глаз, немного примирило деда с мыслью, что он тебя на него бросил, говоря его словами.
– «Бросил» – правильное слово.
– Вроде как это значило, что ты могла за себя постоять.
– Хм. – Мама положила ладонь на мою руку. – И все-таки. На всякий случай. Не говори ему, ладно? Может, он просто не нашел другой фотографии. Мы собирались в спешке.
– Ладно. Я не скажу, что я знаю, что ты знаешь, что он знает то, о чем никто говорить не хочет.
– Тем более какой толк говорить? – сказала мама. – Раз все и так знают.
Они опоздали к ланчу и тому, что уж там подавали с ломтиками диких яблок. Было начало сентября 1958-го. Над Морристауном лежала тяжелая серая мгла. На востоке громоздились подсвеченные солнцем грозовые облака, на западе, над Грейстоун-Парком, тоже собирались тучи. Вспыхивали зарницы, но, когда дед смотрел прямо на облака, молний он не видел и гадал: может, это электрические разряды у него в голове, а не над Ньюарком. Он четырнадцать месяцев не видел, не обнимал, не трахал бабушку и, несмотря на молчаливое присутствие в машине дочери-подростка, последний час думал главным образом о том, как прикусит зубами бабушкину нижнюю губу, словно спелую сливу, как возьмет в ладони бабушкины груди, входя в нее сзади, как зароется носом в холодный соленый пробор в волосах, когда бабушка будет лежать головой на его груди, закинув согнутую ногу ему на живот.