Оказалось, что, тридцать лет таская свою ненависть в кармане, как зажигалку Ауэнбаха, чтобы чиркнуть кремнем при первой возможности, дед где-то по дороге ее потерял. У него не было сил выступать против реабилитации штурмбаннфюрера СС фон Брауна даже одностраничным письмом. У него не хватало духа принять неизбежные выводы:
1. Научные исследования по своей природе аморальны или внеморальны.
2. Ракеты неотделимы от своей пригодности для убийства людей.
3. Идеалы правосудия, открытости, защиты слабых – фундаментальной порядочности, – за которые он сражался, а Элвин Ауэнбах отдал жизнь, ничего не значат для страны, их провозгласившей. Они – помехи, которые надо обойти, применив власть. Строго говоря, они не пережили войну. Из последнего вытекало, что:
4. По сути, послевоенная карьера Вернера фон Брауна разом доказала и продемонстрировала на своем примере – войну выиграла фашистская Германия.
На последнем пункте деду особенно не хотелось останавливаться мыслями. Он ненавидел патриотизм. Чтение американской истории разуверило его в американской порядочности. На всех президентских выборах с 1936-го по 1948-й он голосовал за кандидата-социалиста Нормана Томаса. Но даже скепсис, устанавливающий рамки веры, имеет свои рамки. Тогда в кабинете доктора Лео Медведа дед решил и дальше верить в то, что бабушка всегда говорила ему о своем военном прошлом. В тех обстоятельствах скепсис представлялся своего рода безумием, вера – единственным путем вперед. То же было с фон Брауном и с самой войной. Дед выбрал единственный путь вперед. Он решил верить, что кровь и разрушения были не напрасны. Важно, что на Луне установлен звездно-полосатый флаг, а не нацистское знамя. Так что он отложил письмо и пообещал себе, что на конгрессе постарается с фон Брауном не столкнуться. Собственно, поэтому он и вызвался посидеть в выставочном зале во время награждения.
На пятидесятой минуте напористый тон сменился приглушенно-торжественным: фон Браун, приняв веру во все американское, сделался ревностным христианином и в публичных выступлениях нередко обращался к религии. Через несколько мгновений взметнулась новая волна оваций. Она прибоем накатывала на стену-гармошку, и внезапно овации грянули еще громче (дед чуть не подпрыгнул), а стена качнулась.
Дед встал и глянул поверх перегородки в среднюю часть зала, отведенную под выставку «Бендикса», «Рокуэлла» и других фирм – спонсоров конгресса. Оказалось, в той части стены-гармошки была дверь. Сейчас она была распахнута, и через нее волны рукоплесканий накатывали на Вернера фон Брауна. Тот кланялся и кивал. Он заверил ближайших доброжелателей, что да, он нормально себя чувствует. Потом закрыл дверь, приглушив грохот аплодисментов, и повернулся к выставке корпораций-спонсоров. Взгляд оценивал экспонаты словно с намерением украсть их или уничтожить. Блондинистые волосы, поседев, стали желтовато-пегими, как налет на зубах курильщика, но росли по-прежнему густо, и он по моде носил их довольно длинными. Они сильно контрастировали с багровым лицом. Вид у фон Брауна был такой, словно у него желудочная колика, ишиас или сердечный приступ. Дед попытался вспомнить, какая болезнь, по слухам, его убивает.