Имика застопорило. «Свет, ты что?» А она как заголосит, как запричитает: «Мамка, как болела, носки вязала. Потеряешь носок, сказала, помрешь! А эта сучка умыкнула. Помру я теперь! Люди добрые!»
У меня в животе похолодело. Пойдем, говорю Имику, пойдем. А он меня отодвинул в сторону и сам к Светке. Целует ее, обнимает, убеждает, мол, не брала она, не могла взять, это же отражение. «Вот, смотри, это кто?» И на себя показывает. «Ой, Имичка!» — «А там кто?» — и на отражение. «Ты что, — говорит, — дурак? Ты это». — «А это кто?» — и на нее пальцем. А она у виска крутит пальчиком: «Да я же это». — «А там кто?» Она в зеркало глядь и давай орать: «Что ты ее прикрываешь? Я же не дура! Смотри, у меня один носок. Мой! Мамка вязала! И у нее такой же! Ну что? Ну что? Она и умыкнула! А ты покрываешь!»
Я конфеты бросил, бутылек и бежать оттуда. А Имик остался. По сей день с ней. По городу гуляют, мальчишки в них камни швыряют и орут: «Светка, Светка, в мозгу табуретка!» А ты говоришь, любовь. Вот она — любовь.
Они снова замолчали. Я представила Имика и Светку. Как они идут по городу, как он приникает к ее плечу, а она, покорная и спокойная, бредет рядом с этим толстым и прыщавым рыцарем своей мечты. И ей хорошо. Что ей эти шакалята, которые только и могут издалека швырять в спину камни, когда рядом с ней такой верный и доблестный Имик.
— Не дай мне Бог сойти с ума. Пусть лучше посох да сума, — задумчиво произнес Кирилл.
— Пушкин?
— Не знаю. Где-то слышал, а чье — не знаю. Ну ладно, пойду я…
— Куда? Ложись у меня, утром поедешь.
— Не, Валер, пойду. Ты уж Ирку-то приюти, а? Мне разобраться бы со своими… Пойду. Машину пока здесь, завтра заберу, лады?
Кира вздохнул полной грудью, расправил плечи, я даже услышала, как трещат косточки вытягивающегося позвоночника, и поднялся.
— И ты это… Смотри… Сам знаешь.
— А то!
С уходом Кирилла покой и размеренность поселились в моей душе. Каким-то женским чутьем уже в ближайшие дни я ощутила в себе происходящие перемены.
Ни тошноты, ни боли в груди, ни смены гастрономических пристрастий не было и в помине. Но странные токи окутывали мою плоть незримым сиянием и замыкались в своей самодостаточности.
Готовила ли я скромные обеды на две персоны, гуляла ли по вечерней аллее, слушала ли старую радиолу, починенную Кириллом на следующий день после того, как меня здесь поселили, — все находило свою философскую завершенность в моей душе. Все стремилось выразить и подтвердить полноту моего незначительного в глобальном масштабе бытия.
Дни шли за днями. Кирилл приезжал часто, но как-то особенно не задерживался, был немногословен и лишь многозначительно поглядывал на Валерия Иннокентьевича, словно пытаясь разглядеть за его добродушной непосредственностью что-то большее, чем просто участие в наших отношениях.