, прокурор Владимир Жуковский
[186], отказавшийся на суде обвинять Засулич и вылетевший в отставку; адвокат Андреевский
[187], чиновники Воропонов и Головачев
[188] — и тут же подпольники из «Народной Воли», в органе которой, кое-как напечатанном в тайной типографии, встречались в списке жертвователей на революцию и наши инициалы; собирал же пожертвования и составлял списки Якубович — впоследствии Мельшин, усердно переводивший для «Слова» «Цветы зла» Бодлэра; из поэтов с революционной закваской подвизались у нас еще Мартов (Михайлов)
[189], Баркова, воспевавшая «рвань, вошью богатую»
[190], печатал стихи Омулевский, автор «Шаг за шагом», он же Федоров
[191].
Несколько позднее меня познакомили с Самойловым[192], личностью замечательною во многих отношениях. Был Самойлов лет двадцати семи, среднего роста молодой человек, носил черный сюртучок, крахмальное белье, галстух, и вообще вид имел европейский. Был не щеголеват, очень опрятен, вежлив и скромен; но я бы сказал, горделиво скромен. Он него веяло холодком. Он располагал к себе, чем-то притягивал, но, как-будто, и отталкивал. Большой лоб, бородка и зачесанные назад густые прямые волосы. Лицо крупное, очень бледное, а на бледном лице два черных бриллиантика — сверкающие, серьезные, спокойно глядящие перед собою, глаза. Говорил мало. Был, казалось, умеренно-либеральных взглядов; по крайней мере, когда Оболенский или Юзов, и в особенности Жуковский, начинали требовать конституции, свержения царя или вообще создания такого порядка вещей, и совершения такого подвига, который никому из них не был под силу, он холодно молчал, а конституции не хотел.
— Едва ли она нужна народу, — вскользь замечал он.
— А что же нужно?
— Не знаю что; наверно не знаю.
— Но согласитесь, что прежде всего надо разделаться с ним… вы понимаете?
— Догадываюсь. Что ж, попробуйте!
Тончайшая усмешка пробегала по его аскетическому лицу.
Жуковский со своим адвокатским острословием (он стал присяжным поверенным) как-то терялся при Самойлове. И когда тот уходил, понижал голос с ужимкой:
— Странный господин. Не очень-то нравится мне!
И выразительно нюхал воздух своим мефистофелевским носом.
Но Оболенский горячо ручался за Самойлова, иногда писавшего рецензии в его «Мысли», а Каблиц становился серьезен и сдержан. Осипович-Новодворский[193], мой друг, тайно влюбленный в Марью Николаевну, усердно наблюдал и изучал Самойлова для своей беллетристики.
— Знаешь что, — делился он со мною, — этот тип тем интересен, что он как-то благородно-загадочен.
О Самойлове придется потом еще говорить, и притом сказать самое главное; а пока — опять о понедельниках «Слова», т.е. о литературных собраниях у меня в лихачевских меблирашках.