— Мечтать о государственном социализме! — вскричал я.
— Ну, да, мечтать! Или не подавать виду. Согласитесь сами, Ридигер, черт его бери, но он личный друг государя. Он пожаловался на вас, а государь распушил министра. А вы знаете, что это такое?.. Некоторым образом государственное бедствие. Ну, да как поправить? Теперь в этом вопрос. Ведь вы не напечатаете, что это неправда, что все это ложь, фантазия Независимого.
— Отчего же, Михаил Петрович, можно напечатать, что и самого Ридигера нет, и что он тоже фантасмагория, но только в форме правительственного сообщения на основании известной статьи цензурного устава.
— Да вы мне тут не шутите, — захрипел Соловьев, — у меня экзема сделалась после объяснения с министром… не до шуток!
— Местные корреспонденты, не один, а их несколько, и в их числе даже одно правительственное лицо, — подтверждают, что факты не искажены, а мною даже еще сглажены. Ясно, что остается только место правительственному опровержению.
— Хорошо-с! Я воздействую на Проппера.
Он вызвал Проппера после меня. Проппер вернулся от него, трясясь всем телом.
— Надо напечатать от редакции извинение.
— Ни за что!
— Но необходимо для спасения газеты: будет приостановлена.
— Ничего не значит, тем выгоднее для газеты (я вспомнил тактику Пятковского). Отдохнем. Ты поедешь за границу, а у меня будет время написать роман.
Три дня прошло в мучительном ожидании. Наконец, Соловьев опять вызвал меня.
— Ты победил, галилеянин![527] — вскричал он. — Сегодня получено от Ридигера письмо с просьбой напечатать, что виновник злоупотреблений и притеснений крестьян — управляющий помещиком удален. Так вот напечатайте и воздайте должное Ридигеру. Согласитесь сами, беспристрастие выказано им редкое. Он признал силу печати. Ну-с, а теперь я эту толстопузую каналью, наш цензурный комитет, хочу подтянуть. Между нами сказать: я ведь в полном одиночестве! Приезжайте ко мне сегодня обедать, я угощу вас таким вегетарианским обедом, какого и на Черной Речке не бывает.
После обеда он стал показывать мне свои миниатюры.
— Но, вот что удивительно! — вдруг признался он. — Я всю эту красочную пестрядь на полях книги пишу с натуры. Закрою глаза, посижу, увижу, что мне надо, и рисую. Бывает чрезвычайно ярко и реально, а иногда сумрачно. А вот сейчас… — Соловьев впал в столбняк, глаза его поблекли и нижняя челюсть отвалилась; продолжалось это несколько секунд. Он встрепенулся и продолжал: — Что-то серое, как дым бьется, уже не так заметно и пропадает… а похоже было на змея-искусителя с человеческой головою и с такими глазами, как у Проппера.