Я не мог дольше быть свидетелем всего этого ужаса и заявил проректору, что должен покинуть урок. Но тут вдруг я заболел тифом и только к весне очутился на вольной квартире с моими товарищами; стал посещать студенческую столовую и участвовать в ее жизни.
Столовая занимала полуподвальное помещение в угловом доме, недалеко от университета. Хозяйство я застал уже налаженным. Все должности были выборные. Верховное заведывание принадлежало комитету, который заседал в боковой комнате и был доступен: желающие могли присутствовать при его дебатах. Часто созывались общие собрания, на которых решение хозяйственных вопросов играло второстепенную роль. Мы обсуждали общие вопросы: нас осведомляли о том, что делается за границей, какие общественные настроения становятся преобладающими, чего требует от молодежи народившаяся общественность. Еще так называемое освободительное движение не изжило себя и либерализм не утратил еще своего обаяния, но уже золотым огоньком поблескивала революционная мысль, и даже намечались уже два течения ее — и чисто политическое, и чисто экономическое. Из студенческой массы выделилось несколько товарищей — Каблиц, писавший потом под псевдонимом Юзова[93] и участвовавший в Казанской демонстрации 1876 года[94], Судзиловский, впоследствии президент какой-то тихоокеанской республики[95], Габель, Николай Троцкий, Шевелев, Рашевский, Богомолец и другие с более или менее яркой окраской взглядов. Армашевский уже отстал от движения.
Кстати о столовой. То, о чем я расскажу сейчас, случилось в следующем семестре, но уместно вспомнить теперь, потому что факт характерный. На общих собраниях, при дебатировании общих вопросов, нервы молодежи взвинчивались иногда до крайней степени. Троцкий, говоривший, обыкновенно, приятным баритоном, начинал, например, кричать тончайшей фистулой в наиболее страстные минуты. Однажды он зарвался. Начался сбор денег для Чернышевского, томившегося в Сибири; Троцкий стал проклинать правительство; оглянулся и замер: на скамейке под окном, облокотившись на подоконник, сидит пожилой господин в енотовой шубе и внимательно слушает. Все физиономии у нас были наперечет, а господин — точно с неба свалился, очевидно, не спроста!
— Господа, среди нас шпион, — вполголоса, опасливо сказал, оборвав речь, Троцкий.
Поднялся страшный шум. «Вон! Вон!». Енотовую шубу, которая оказалась старой и облезлой и с короткими до смешного рукавами, стали тормошить и чуть ли не бить. Но за шубу вступилась молодая девушка, недавно приехавшая с юга. Помню, русая, белолицая, лобатая. Каблиц впоследствии уверял меня, уже в Петербурге, что это была Софья Перовская