Теперь же смотрел и внимательно читал.
На обложке были представлены два пляшущих мужика и подпись:
Дай табачку. — А я на диво бумагу Белкина купил —
Приятно, дешево и мило, какой ты сроду не курил!..
На этой строке запрыгали буквы, — так сильно задрожала большая, волосатая рука.
Рассыпая несвернутую папиросу, успокаивал себя Никита:
— Третий день сегодня... Сегодня не тронут... прав не имеют. А завтра заменят. Однако, вечную, сволочи, припаяют! А может и двадцать лет?.. — О каторге думалось, как о свободе.
Беззаботно, легко и убедительно. И все же глухая угроза приговора мешала обедать, мешала спать.
Вспомнилось, как вначале, когда пришел он в тюрьму, старший сказал:
— Ну и мурло у тебя!.. В неделю не оплюешь...
Тогда еще довольно подумал:
— Не то, что у вас, мозгляков...
А вчера, на смене дежурных, надзиратель сказал другому, за дверью:
— Мокрушина повело... С лица чернеть начал...
А другой, опытный, ответил:
— Всегда так бывает...
Долго хмуриться не умел и думать раньше не мог. Оттого потерпел отупело минутку, с громом вскочил, зашагал, забормотал себе под нос:
— Защитник... шкура казенная! Разве так защищают? Эх, монеты не было, — купил бы настоящего!..
Вчера приезжал к нему адвокат. Принес подписать прошение о помиловании и, пока Никита выводил свою подпись, с острым стыдливым и даже испуганным любопытством смотрел на него.
А когда Мокрушин поймал этот взгляд, то очень смутился и путанно объяснял о генерал-губернаторе, который может дать ход прошению, а может его и отвергнуть.
Мокрушин — бывалый вор. Тюрьму он знает и по-своему любит. Прошел ее темное воспитание и в мире блатных силен своим опытом.
И в начале теперешней, как выражался он, «петрушки» — боролся, вывертывался, старался опутать и следователя, и сыщиков.
Вспомнилось, как обрадовался следователь, разыскав на подошвах сапог его кровяные пятна.
— Не от этого кровь, ваше благородие, — спокойно, с улыбочкой, отклонял Мокрушин, — не от убийства! В сыскном меня в клоповник сажали — про это вам известно. И что руки мне назад заковали — тоже известно? Значит — давил клопов ногами!..
Поди-ка, разбери! В клопе-то кровь человечья. Это не то, что фраер иной на курицу свалит... И все бы ладно. Да вот укус проклятый!
Когда душил старуху, погорячился, хотел перехватиться, она зубами и вцепилась. И укус этот, до сих пор синеватым шрамом клеймивший руку, сделался главной уликой.
От этого убитую старуху ненавидел Мокрушин, как обидчицу свою и главную виновницу его беды.
— Как посмела она так кусаться!..
Ну... и это бы ладно. Уличили и уличили! А там, как водится, арестантские роты или каторга даже. Испокон веков уже так.