Исключением был наш отдел. Прекрасное питание. Взамен работы навязывались физкультура и лечебная гимнастика. Мы содержались в чистых, просторных и удобных камерах. Даже решетки на окнах были выполнены ажурным переплетением стальной виноградной лозы. Заключенные здесь были крепки и здоровы, но и нас переполняло ощущение обреченности. Мы наиболее часто питали трубу смерти своими телами.
Ощущение смерти не покидало меня. Говорят, что перед смертью вспоминают всю жизнь. Не знаю насколько это верно, но я часто вспоминал детство. Вспоминал опустошенные расставанием глаза матери и ее слезы. Отчаянная попытка вырвать меня из рук равнодушных воспитателей. Теперь дети вовсе не знают родителей. Такое решение было принято партией, дабы не травмировать психику ребенка. О, как много было принято, казалось бы, оправданных логикой и ненавистных мне решений партии. Человек должен приносить пользу обществу – решено уничтожать человека при потере трудоспособности. Даже смерть должна быть рациональна, и человек идет на изготовление мыла и трансплантатов. Расход воды наносит удар по биосфере, и все, кроме партийцев, получают воду по карточкам, да и ту, как я теперь выяснил, отравленную безволием. О, как я желал уничтожить партийную логику, безволие и серость народа. Как мне хотелось хотя бы еще раз увидеть родные глаза матери.
Дверь камеры, скрипнув, прервала мои размышления, и в камеру вошел профессор Клумов.
– Операция назначена на завтра, – произнес он и внимательно посмотрел мне в глаза. – Может быть, вы решили что-либо сообщить?
Меня возмущало это пассивное пособничество партии. Пособничество умного, одаренного талантами хирурга. Неужели даже сейчас они надеются что-то от меня узнать? Ну, нет! Хоть в этом я проявлю свободу выбора и человеческое достоинство!
– Завтра? – переспросил я. – Впрочем, это не имеет значения. Мне нет чего вам сказать.
– Тогда прощайте, – Клумов вышел, и за ним щелкнул замок камеры.
Вот и настал мой последний день. Труба крематория усердно дымила. Безысходность заполнила душу. Я смотрел на свой последний закат солнца и на дым трубы. Дым застилал солнце.
Под торжественные звуки марша Мендельсона меня ввезли на каталке в просторную, светлую операционную. Конечно, сейчас почти никто не знает о назначении этого марша в прошлом, но в тайной школе братства я видел кинохронику. Подобный цинизм поразил меня, уже казалось готового ко всему, до тошноты.
В дверь, напротив, вкатили «жениха» моей печени. Я узнал его сразу. Я подозревал, что Кротову понадобится именно моя печень. Предчувствие было верным.